Юрий Калещук - Непрочитанные письма

— Молодец, Норд! Взял Еву в науку.

Из самолета показались люди, одетые довольно легкомысленно для семьдесят второй параллели. Они торопятся в тепло аэропортовского балка. Впереди, скользя на утоптанной тропинке и неуклюже размахивая руками, бежит человек в громоздком кожаном пальто и кожаной шляпе с маленькими полями.

— Я сразу домой, — мечтательно говорит Калязин. — Сыны меня ждут. Ждут сыны, ждут...

— Я, конечно, пару дней погуляю, ага, — рассуждает Годжа. — Ну, расчет получу, то да это. А потом — в Баку. Ты был когда-нибудь в Баку, земляк? — спрашивает он у Солдатика.

— Не был.

— Зря. Ты в Баку обязательно приезжай, ага.

И возвращается все, что должно возвращаться, все «после» и все «потом».

— Ты как полетишь? — спрашивает Гриша у Годжи. — Через Куйбышев? Через Москву?

— Можно — через Куйбышев. А можно и через Москву.

— Я тоже думаю слетать, — говорит Гриша. — А что? Неделя все-таки. Успею. Дочку надо повидать.

— Дочку — это хорошо, — говорит Калязин.

— И виноград, между прочим, поспел. Вино молодое... Может, со мной, Годжа, полетишь? В гости заедешь...

— Можно и с тобой, — легко соглашается Годжа. — Только сначала в Баку, ага? Все-таки — два года дома не был.

— Я тоже — два года...

Домой. Дом. Дома...

— Надо, чтоб меня кто-нибудь на харасавэйский рейс записал, — озабоченно говорит Гриша. — Ну, обратно когда полетим. Чтоб заранее сделать...

— Да я запишу, — говорит Калязин. — Пойду сам записываться — и тебя запишу.

— Представить страшно, мне тепе-е-ерь, — дурным голосом поет Годжа, — что я не в ту открыл бы две-е-ерь...

— Не ту.

— Не в ту, ага.

В самолете холодно. Ледяной озноб от дюралевых скамеек пронизывает до лопаток. Вовка Макаров, пошарив на полу, подтаскивает чей-то рюкзак и утверждается на нем.

— Догадливый паренек.

— А то.

— Ничего, сейчас в Каменном погреемся, — подмигивает Калязин.

— На мою долю оставьте, — говорит Мишаня, заглядывая в салон. — Вот и вся компания в сборе.

— Летишь с нами?

— Не, я вам ручкой сделаю. — Повернувшись, он кричит кому-то: — Да сейчас я, сейчас! — Улыбается: — Счастливо, вам, мужики.

Он топчется в дверях, его зовут, он отмахивается, балагурит, ругается, хохочет.

— Ну, вот и все. Пойду, пожалуй. Да, — вдруг останавливается он, — Панов прилетел. Видали?

— Видели, — говорит Гриша. — Голубь наш ненаглядный.

— Говорит, уезжал — нормально все было. А как Шиков на буровую приехал — сразу авария за аварией. И обрыв инструмента, и прихват, и пятое, и десятое. Сегодня, говорит, собрание на «горке» — так он всем там покажет...

Ну, вот и Панов появился, замыкая сюжет. Вполне логичная концовка.

— Что-то не летим долго, — подает голос Солдатик. — Может, летуны заснули? Или погоды нет в Каменном...

— Помолчи, — советует Вовка Макаров.

Гриша, присев на корточки, роется в вещах, нетерпеливо отбрасывая один мешок за другим. Добирается до Макарова, выдергивает из-под него линялый рюкзак.

— На мой, что ли, не мог сесть? — обиженно говорит Вовка Макаров. — Какая разница?

Гриша бросает рюкзак в снег и сам прыгает следом.

— Куда ты?

Медленно разворачивается ГАЗ-66 с крытым кузовом, кося загоревшимися подфарниками. Поскрипывает снег. К самолету неторопливо шагают пилоты. Волна за волной, смывая следы, накатывается на пологий берег холодное море.

— Нетушки, — говорит Гриша, перекидывая рюкзак через плечо. — Нетушки, — повторяет он, продолжая разговаривать сам с собою. — На это я не записывался. Э-ге-гей! — машет он вслед отъезжающей машине. — Э-гей! Шикова я одного не оставлю. Тут уж ты, Панов, не рассчитывай. Понял? — решительно выкрикивает он. — Понял, да?

Давно мне хотелось узнать, куда исчезают наши несостоявшиеся, наши несбывшиеся мечты — да полно: исчезают ли они совсем? или, быть может, томительно замирают в низинах и распадках души, как застаивается ночной туман в густой чаще овражного подлеска, а если все-таки исчезают, то не превращаются ли они, тайком вернувшись, в едкую кислоту наивного и горького всезнания, когда возможно всего лишь возможное, и близка только близкая, краткая дорога и ничей «мгновенный взор из-под платка» уже не затронет твое охолоделое сердце, и куцая мудрость рассудочных решений и смиренная половинчатость поступков становится единственным мерилом подлинного существования? давно мне хотелось узнать, что заставляет спустя десятилетия вспоминать обыденные подробности позабытых, ставших слитными дней, — в том ли дело, что в них мы ищем объяснение каждому сегодняшнему часу, или это неосознаваемая потребность памяти, для которой губительна любая прерывность, любой пробел бытия — разве так не бывало, что краткий миг беспамятства рушил ваши надежды или искажал представления — о человеке ли, о предмете, о планах? давно мне хотелось написать о том, как мы, сами того не подозревая, повседневно зависим от когдатошнего осеннего рассвета над рекою Непрядвой, от вечной пушкинской строки, от незатейливой переклички едва народившихся птах, от мимолетного взгляда друга, — и где бы ты ни был, в чем бы ни состояла твоя забота или твоя печаль, был ли ты счастлив или мучался беспокойством, все остается с тобою и в тебе, и не существует несбыточного — «Ну что ж? Одной заботой боле — одной слезой река шумней», — есть только несбывшееся, но это значит всего лишь, что еще не наступил час...

— Тогда и не то бывало, — сказал Вавилин.

— В шестьдесят девятом?

— Ну.

Они только что приехали на буровую и переодевались в сушилке, готовясь к вахте. Юсупов, правда, уже был одет, он всегда одевался по-военному быстро, но Кильдеев таращил глаза на Вавилина, суетливо дергался а никак не мог попасть ногой в сапог.

Хотя спешить им было некуда.

Сентябрьское утро едва разгорелось и еще не решило для себя, каким быть дню; над чахлым лесом и над бетонной дорогой светило солнце, по озеру молотил град; из бурых вод неспокойного озера поднималась зеленая вышка, нездешняя, непохожая на здешние, ядовито-зеленая, словно всплыла она из глубин болота и тина не успела высохнуть, поблекнуть. Новый куст строили на искусственном острове посреди Самотлора, в центре озера, над куполом месторождения. «А коль над куполом, — подумал Вавилин, — то все газовые шапки наши. Все до единой. Да-а...» Но вслух сказал не об этом:

— Однажды неделю мы не могли смену дождаться. Все продукты извели, клюкву окрест выели подчистую. А вертолет не летит. И тогда Заки Ахмадишин...