Владислав Ляхницкий - Алые росы

У кудрявой березы развилок дорог.

— До прииска силы не хватит. Устала. В старожильском краю делать нечего. — Повернулась и быстро пошла к Новосельскому краю. Подходя к нему, вспомнила Безымянку и золотистую блестку, что нашла три года назад между камнями. Как ухватился тогда за нее Устин. «Ксюха, хомут новый купим… Бусы тебе куплю. Никогда не забуду».

— Не забыл… Надел хомут на всю жизнь.

У первой избы, прикрыв глаза от усталости, попросила:

— Пустите ночевать, Христа ради… Сынок приболел. Повторила погромче. Есть же люди в избе. Когда подходила— в окне промелькнул человек. Слышала стук ухвата у печки.

Но никто не ответил.

Пошла вдоль забора. Не раз приходилось пройти половину села, пока не услышишь желанное:. «Входи, ежли с миром». Тут пегий взлохмаченный пес выскочил из-за угла и с лаем кинулся на Ксюшу. Из соседних дворов выскочили другие собаки, и пестрый, горластый клубок заметался у Ксюшиных ног.

И это привычно. Не в первом селе на робкое «Христа ради» первыми отзывались собаки.

Если стоять неподвижно, привалившись к забору, Чтоб псы не могли забежать за спину, они побрешут, потешатся и разбегутся. Только гордость бунтует. Требует решительных действий. И не против собак, — они побрешут и отойдут, — а против Матрены, против той бабы, что мелькнула в окне, стучала ухватом у печки и не ответила на просьбу пустить ночевать.

«Вот Филя все плачет. Боится собачьего бреха».

— Цыц вы, проклятые, цыц. Вот я вас коромыслом. Цыц…

Голос знакомый. Поджавши хвосты, собаки отбежали к дороге, а женщина с коромыслом на плечах неожиданно ахнула:

— Ба-атюшки вы мои, да, никак, это Ксюша? Ксюшенька, доченька, светик мой ясный.

— Кресна?..

— Я, Ксюшенька, я. А ты гостевать приехала? И ребеночек у тебя на руках?.. Лошади где?

Кидала вопросы Арина, как сено в копешку, и смотрела на Ксюшу. «Худа, черна, кофта рвана… а с купцом убежала…»

Стыдно стало своей румяности, пухлости, стреловидных бровей. Смущенно одернула новенький голубой сарафан с малиновой рюшкой и всхлипнула:

— Да што я стою, как идол в лесу. Пытать тебя стану в избе, а покуда пойдем ко мне. Я тут недалече, в проулке, теперь живу. Цыц, вы, проклятые! — крикнула опять на собак. — Избу-то мою сожгли, да спасибо… — зарделась Арина и не открыла, кому спасибо за новую избу.

Довольна Арина гостьей, только как на зло сегодня ни пирогов, ни шанег. Брусника была, так на прошлой неделе Ванюшка с похмелья доел. Обещал сала свиного принести, так еще все несет.

Переступила Ксюша порог избы и сразу ударил в голову хмельной запах свежего хлеба. Стоят на столе, прислоненные к стенке один за другим, калачи, румяные, только из печки. Корочка, должно, с хрустом. Голова закружилась от этого запаха. Будь сыта Ксюша, она спокойно подошла бы и отломила кусок калача, но голод ставил какую-то непонятную преграду между ней и Ариной. У родни Христа ради не просят, а так попросить невозможно. Непонятная гордость сжимает губы.

Арина расцеловала Ксюшу. Уговорила ее сбросить бродни с натруженных ног, пройти в красный угол.

— Или к печке иди, коль замерзла. Печь-то топлена. На постелю ложись не то, Ксюшенька, светик ты мой, дай на тебя погляжу. Соскучилась я, Истомилась. Ни слуха ведь от тебя, ни привета, а окромя тебя, у меня никого из родни не осталось. Похудела ты, почернела малость, а красивее стала. Ей-ей глаза-то огромные и прямо как светятся изнутри.

Еще говорила что-то Арина, да Филя заплакал.

— Тише ты, сынок, сынок. — От дразнящего запаха хлеба сводило скулы.

— Жила-то как? — приступала Арина с вопросами. Она хорошо знает обязанности радушной хозяйки и собирает на стол что есть. Кашу нашла. Картошку в мундирах, груздочки соленые. Молоко. Стыдно, ничего больше нет в доме. Про жизнь крестницы, про ее убег с Сысоем, про жизнь у него хотелось узнать так сильно, что забота об угощении как-то поблекла.

— Да што ты молчишь? Онемела, што ль, — даже чуть рассердилась Арина.

— Филя, вишь, плачет. Дай… молочка…

— Сдурела. Грудь ему сунь.

— Пусто там…

— Што ты? — Беспокойство охватило Арину. — Ты сама-то ела сегодня?

— Черемшу нашла на пригорке и хлеба было немного.

— Миленькие, родные, — всплеснула руками Арина и бестолково засуетилась от охватившего ее ужаса. Надо бы поскорее на стол еду ставить, а она зачем-то снова в печку полезла ухватом и зашарила там по загнеткам, хотя хорошо знала, что печка пуста. Потом подполье открыла. А для чего?

Самое страшное сказано. Теперь можно и поторопить крестную.

— Молока дай Филе, — напомнила Ксюша. И когда Арина поставила на стол молоко, Ксюша торопливо достала из-за пазухи полый коровий рог, облизнула, размягчила зубами кожу от коровьего соска, привязанную к рогу, и всунула в рот сыну. Филя зачмокал. Примолк. Ксюша забыла про собственный голод. Нагнулась над сыном, улыбалась ему.

— Гуль, гуль, гуль…

Арина быстро собрала на стол. Тут уж не до разносолов! — И теребила Ксюшу за плечо.

— Ты сама-то поешь. Сама. Господи, как же стряс-лось-то такое? — Погладила голову Ксюши, поближе подсела. За плечи ее обняла. — Жила-то как? Ласточка ты моя… Может статься, выпьешь с дорожки, с устатку. У меня самогоночка есть.

— Ни в жисть.

Любопытство сосало Арину, и она искоса бросала на Ксюшу пытливые взгляды. «Какая она, — рассуждала Арина, — казалась, девка с открытой душой, казалось, уж я-то все думки ее знаю загодя, а смотри ты, всех обвела вокруг пальца. Видимость создала, будто жить без Ванюшки не может, свадьбу готовила, а бежала с другим. И никто ничего заранее не приметил. Матрена волосы на себе рвала, убивалась после побега. И сейчас Ксюша молчит. Хотя бы рот занят был, по-хорошему ела, а то поклевала— и все. И Филя притих на кровати».

— Колючая ты какая-то, Ксюша, стала.

— Эх, кресна, знать, ты еще не видала колючих. В начале б зимы меня повстречала, когда с голоду пухла, тогда вот колючей была. Хоть доброе слово скажи мне, хоть што, все одно озлюсь и ужалю, да как можно больней. Посля сама себя укоряю, зарок даю при людях молчать. А ежели спросят, так отвечать, как положено девке. Куда там зарок. Только голос услышу, всю затрясет: ты сыт ходишь, а мне подыхать!

— Ксюшенька, бедная ты моя…

— Перестань, кресна, ныть, до смертушки не люблю, когда живого жалеют да ноют, как по покойнику. Было худо, да кончилось. После родов мы с Филей встретили хороших людей. Как вышел он из тюрьмы…

— Это хороший-то человек из тюрьмы? Кстись, Ксюха, кстись. Слышать и то морозно становится.

— Эх, кресна, да, может, хорошие люди больше в тюрьме. Ивана Иваныча помнишь? Вавилу? Тюремники все. И этот… Если б не он, так, может, я сгинула б вовсе. Вышел он из тюрьмы — хлеба нет. Коровенку продали, а семью кормить надо. Он и пошел в тайгу копать белую глину. Накопает. Положит кули на санки и везет на себе верст за сто, меняет на хлеб тем, кто хочет избу белить. И я с ним возила глину, а Филю нянчила его баба. Вот и вся моя жизнь. Ты о себе расскажи. Соскучилась я по селу, тайге, по тебе…