Владислав Ляхницкий - Алые росы

И Ермил решил, что без знахарки клада не добыть.

Вера прервала чтение. И как же иначе. Если спора не будет, если чтение не захватит слушателей, тогда для чего читать?

— Сразу надо бы шастать к знахарке, — сочувствует один.

— Много знахарка поможет…

— А кто ж окромя знахарки?

И Ксюше показалось, что Ермил решил совершенно правильно.

— Давайте послушаем, как получится у Ермила, — серьезно, без тени улыбки, говорит Вера.

Просит Ермил знахарку: —Помоги мне клад найти.

Чтоб узнать к нему дорогу, нужен черт мне на подмогу…

А знахарка уверяет, будто у нее есть как раз бесенок. Но мал еще, подрасти ему надо. Довольный Ермил согласен подождать и тащит бесенку на корм то меру зерна, то поросенка. Обнищал совсем. До нитки. За гроши спустил пожитки и, потеряв терпение, полез ночью к знахарке искать бесенка. «Бесик!.. Бесенька!.. Бесенок!..Не спужался бы спросонок… Шарит с пеною у рта! Ни черта!»

Егор, закрыв лицо растопыренной пятерней, громко хохочет.

Те, что верили в беса, хихикают пугливо.

— Неужто конец? — с сожалением спрашивает Егор. — Может, еще есть такое?

— Зачем такое? Я прочту вам конец.

— …Жалко, братцы, мужика, что Ермила-бедняка! Уж такая-то досада, что не там он ищет клада. А ведь клад-то под рукой! Да какой! Как во поле, чистом поле реют соколы на воле, поднимаясь к небесам. Кабы к ним взвился я сам, шири-воли поотведал…

— Это, вроде, на революцию намекает?

— Ш-ш-ш…

— …Я б оттуда вам поведал, что сейчас наверняка не сорвется с языка!

— Видать, еще при царе писал.

— Голова!

— Может, еще прочтешь?

— Завтра, товарищи.

Ксюша любила вечерние чтения. Днем дурные мысли лезут в голову, порой криком рвется душа, а вечерами у костра забываешь тревогу.

После чтения коммунары расходились по своим шалашам, а Ксюша оставалась прибрать и почистить посуду. Оставалась и Вера, усаживалась на бревно и, обхватив колени руками, смотрела в огонь. Лицо Веры непрерывно менялось и от дум, и от огненных бликов и теней, что бегали по нему.

Вот и сегодня Вера не пошла в балаган, а тихо обошла усадьбу, постояла над обрывом. Шумела на перекатах река. Напрягая все силы, пел в тальниках соловей-красно-шейка. А издали, из-за реки, вторил ему другой. Он извещал весь мир, что здесь, в кустах, его владения, гнездо, избранница его сердца, и горе тому, кто покусится на его соловьиное счастье.

— Люблю я такие ночи, — сказала Вера, подходя к костру и садясь «а бревно. — И темно, и луна, и шорохи за спиной. И чувствуешь себя как-то совсем по-особому: частью ночи, частью луны.

Ксюша не все поняла из Вериных слов, но главное уяснила: она, Ксюша, любит ночь, костер, горы — и Вера их любит. Пусть как-то по-своему.

— Моя мама говорила, што у каждой травинки своя душа. И горы живут…

— Я тоже так думала в детстве, — ответила Вера. — И, пожалуй, даже сейчас сердцем чувствую душу травы. Когда я училась в первых классах, мёня на рождество приглашали к знакомому леснику. У него была дочь чуть постарше меня. Мы надевали лыжи и подолгу бродили по снегу меж соснами. Тысячи их в бору. И на первый взгляд все одинаковые, но некоторые и людей различают примерно так же: повыше, пониже, потолще, потоньше. А для меня каждое дерево имело свой характер и даже имя. Сосна на опушке — пушистая, ветви тянутся к солнцу — это Мария Ивановна. Дородная, полная. У нее постоянно флюс. Поздоровавшись с ней, я бежала дальше и громко кричала: «Где моя Настенька? Вон она! Здравствуй!» Сосна Настя стояла в тесном кругу сестер и была среди них самая стройная.

А вот «Нину Семеновну», наверно, еще подростком погнул медведь, и она кривовата у комля. Кажется, что хромает. Зато какая у нее «шевелюра» — густая, раскидистая! «Нина Семеновна» чуть светлее сестер и потому даже в пасмурный день казалась мне освещенною солнцем. Может быть, Ксюша, мы часто видим то, что хочется видеть, что радует глаз, возвышает, и в этом, быть может, великая правда жизни…

Замолчала, что-то не досказав. Подумав, спросила:

— Говорят, когда загорелся Устинов дом, ты, обжигаясь, сама открыла им дверь.

— Дура была.

— А теперь бы не открыла?

Досада появилась: зачем ворошить в памяти то, что надобно позабыть. «Открыла б? Нет? Умнее стала? — копнулась в душе, и ответ удивил саму Ксюшу:

— Дурой, видать, и осталась, снова б открыла.

— Устин тебя ищет. Сюда приезжал, но Аграфена тебя тогда спрятала у реки.

— Ищет? — и опять удивилась, не найдя в Душе страха. Только злоба запылала сильнее, чем прежде.

И Вера продолжала говорить.

— Может быть, Ксюша, все люди немножечко дураки? Кто полностью властен над чувствами? А? — и подумала про себя: «Я коммунистка. У меня большая работа — коммуна, организация рабочего контроля на приисках, организация школ, а чуть останусь одна, так вижу его. Быть может — врага».

— У тебя есть жених? — спросила Ксюша.

— Как тебе сказать… Наверное, я его потеряла. Эх, Ксюшенька, есть такая русская поговорка: что имеем не ценим, потерявши плачем. И часто проходим мимо нашего счастья. Да как без ошибки узнаешь, счастье проходит мимо тебя или нет?

10.

— Попрошу без сантиментов в духе Лидочки Чараской, — прикрикнул Ваницкий. — Я дал тебе время одуматься, поразмыслить, а теперь получай приказание. На юг вышел отряд под командованием ротмистра Горева. Его задача — восстановление старых порядков в районе наших с тобой приисков. Наших с тобой! Понимаешь? Твой совет для него превыше закона. Конечно, разумный совет.

— Я сказал: не поеду.

Аркадий Илларионович забарабанил по столу указательным пальцем и сосчитал: «Раз… два… три… четыре…»

— Имей в виду, дезертирство в военное время карается смертью.

Валерий смотрел на отца и чувствовал, как слабеет в нем сила сопротивления. Отец не бросает слов даром. Валерий ненавидел сейчас отца, но спорить больше не было сил.

— Н-ну, — напомнил Аркадий Илларионович.

Валерий невольно поднялся и ответил почти как в строю:

— Я еду, отец.

11.

— Боже мой, всеблагий, всесильный, всемилостивый, всевидящий, всемогущий, неужто допустишь, штоб подлянка, блудница от кары ушла? А еще всемогущий…

Молится Матрена в старой избе, где и углы покосились и матка просела, а на месте нового дома только печи стоят да лежат на земле груды неприбранных головешек. Взглянет на них Матрена, и еще истовей молится.

— Подлянку-то, Ксюху-то, выдай нам, боже. Напрочь спалила избу, а Устин только оплеуху успел ей дать.

Бог у Матрены, как у всех кержаков, падкий на самую грубую лесть. Скажешь ему: всемогущий, — глядь, он и сделает, о чем просишь. Матрена не очень его уважает, потому, как малость с глупинкой бог. Ему за копейку поставишь свечу и давай попрекать: гляди, мол, свеча горит, так смотри, пособи повыгодней пашеничку продать. Вроде: на тебе горсть дыма, а ты мне сотню рублей. Если плохо действует, можно и попрекнуть, и малость польстить: ты же всемогущий, всепомнящий, неужто забыл, я те свечу ставила утром?