Владислав Ляхницкий - Алые росы

Дрогнул голос у солдата.

— Не кручиньтесь. Борис Лукич в город уехал, вас выручать. К самым наиглавнейшим.

— Эх, сестричка, нет для крестьянина правды. Я где-то такое слыхал: «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой».

— Это раньше так было. А сейчас революция прб-шла. Лукич сказывал, наш будет верх. Он как приедет — махом сюда прибегу. Прощевайте.

Бежала домой, в Камышовку, с надеждой, что под навесом стоит еще не остывший с дороги хозяйский конь, а Борис Лукич, уставший, конечно, но довольный поездкой, сидит на крылечке или возле окна с газетой в руках и все позади, И рыбаки уже на свободе.

Нет, не было под навесом коня, не было хозяина на крылечке. Тоска гнала Ксюшу за ограду хозяйского двора. На народ. В магазин. Там у Ксюши есть за прилавком свое место. На полках всякая мелочь: нитки, крючки, пуговки, махорка. Приказчик Евлампий в темно-бордовой рубахе, подпоясанной вязаным ремешком, говорил с улыбкой:

— Здравствуй, здравствуй, бабуся, у внучка зубок-то прорезался? Вот ему леденец на зубок от нашего, значит, общества потребителей. Чего прикажешь? Сахарку? Рафинаду? Песочку? Полфунта? Изволь.

Взмах — и в пальцах Евлампия появляется аккуратный фунтик, свернутый из старой бумаги. Еще взмах — и в фунтик течет из совка струйка сахару, и он уже на весах.

— Ровно полфунта, бабуся. Еще что прикажешь? Спасибо за покупочку, приходи к нам почаще.

Всем-то Евлампий умел угодить. Казалось, отвешивал он не сахар, а крупицы человеческой радости и, получив свою долю, радовался покупатель.

«Есть же хорошие люди на свете, — думала Ксюша. — Шибко неловко жить, когда в груди холодит».

— Евлампий, от Бориса Лукича весточки не было?

— Нет, Ксюша, нет. Он же уехал совсем недавно, а дел в городе — у-у сколь: и с кожевенным заводом о кожах потолковать, и со складами разными о товарах… — и обернулся к вошедшей в лавку жилистой молодайке. — Добрый денек, Таисия. Прошлый раз ты платочек просила. Достал. Привез. Такие прежде только царица носила… — и выхватил откуда-то снизу синий, в мелкий горошек платочек, раскинул на прилавке, как парчу золототканую развернул. И осекся: желта молодайка, не до платка ей сейчас.

— Письмо получила? — догадался Евлампий.

— Письмо, — чуть слышно прошептала Таисия и достала из-за пазухи холщовую тряпку. В ней завернут кусок от старого сарафана. Внутри третья одежка — лоскут от сатина. К христову дню для украски икон берегла молодайка розовый новый лоскут, да остался бог без подарка.

В семи сундуках, за семью замками-печатями прячут в сказке народную долю. Нет и не было у Таисии сундуков. Только три лоскута нашла в старой укладке и в них завернула свою судьбу. А для верности положила за пазуху.

— На… прочитай… — Напряженно ждала, пока Евлампий раскрывал письмо. За прилавок схватилась, чтоб не упасть.

Дед из заозерного краю да две бабы с напольной обступили Таисию. Может, в письме и о их солдатах найдется словечко.

«Во первых строках, — читает Евлампий, — кланяется любезной супруге Таисии Зиновьевне муж ее Василий Карпович и желает ей…»

— Слава те господи, жив! — закрестилась Таисия.

— Слава те господи, — закрестились односельчане, думая о своих солдатах.

«Еще кланяюсь дяде нашему… еще кланяюсь тетке нашей… еще кланяюсь свату нашему», — продолжает читать Евлампий.

Кивает согласно Таисия каждому слову. От мужа письмо! От живого! Благодарные слезы текут по щекам и серыми пятнами застывают на холсте сарафана.

«…Ранило меня шибко», — продолжает Евлампий.

И эта тревожная весть не омрачает радости главного.

— Слава те господи, жив, — шепчет Таисия.

«…Лицо покарябало шибко и ногу оторвало напрочь, повыше колена».

Ксюша вскрикнула тихо, отступила к стене.

— Слава те боже, хоть не убит, — продолжала креститься Таисия, посылая благодаренье за мужнину жизнь. Где-то вдали неясно мерцала надежда на скорую встречу. Растерянная улыбка чуть тронула губы Таисии и погасла. Вслушиваясь в себя, она старалась вспомнить последнюю фразу письма. — Ногу? Пошто так? Ты, может, неверно прочел?

Запинаясь на ровном полу, идет вдоль прилавка и опять повторяет:

— Может, неладно прочел? Может, не напрочь оторвало?

— До дома дойдешь?

Обняв за плечи Таисию, Ксюша вывела ее на крыльцо.

— Дойду, моя милая, — качнулась… еще раз качнулась. Пошла.

Часто приносят грамотею Евлампию письма фронтовиков и плачут матери, жены, невесты солдат, принесшие письма! Жив! Цел! Плачут от радости. Что только не думалось по ночам — и вдруг на тебе, жив! Невредим!

Чаще приходят другие письма. Ранен… Газом травило… Убит… Тут бывает замертво падает на пол жена; белый свет меркнет для матери. Душно Ксюше от близости горя, будто в Рогачево не приходили письма с войны. Будто там не читали их вслух. Видно, Ксюша в Рогачево иной была. Глаза ненасытнее стали и зорче. Слух обострился. Возмужала, повзрослела Ксюша.

Проводив Таисию, задумалась она и тут услышала, кто-то тихо сказал:

— Мне бы махорки…

Вскинула голову. Перед ней на крыльце стоял тот самый парень, что встретился ей в степи, что недавно провожал ее от колодца до ворот. Он празднично одет, причесан и улыбался Ксюше чуть виновато. Такое же виноватое и вместе с тем празднично-счастливое лицо было и у Михея, когда он рассказывал Ксюше про жизнь, про свою к ней любовь.

Ксюша сразу все поняла и зарделась.

— Пойдем. Ярославская есть, бийская… или тебе полукрупки?

Парень молчал, а зайдя в лавку, показал на полку: ту, мол. Палец его непрокуренно чист, и сердце Ксюши учащенно забилось, не за махоркой пришел парень в лавку. Подала ему бийской.

— Я не здешний. До нашей деревни отсюдова двадцать верстов, — ни с того, ни с сего сказал парень.

— А сюда за махоркой бегашь?

Насмешка сорвалась не со зла. Но недавняя праздничность слиняла с лица у парня. Повернулся и вышел. Ксюша за ним:

— Слышь, ты копейку сдачи забыл.

— Неужто…

Так и остались стоять на крылечке: Ксюша на верхней ступеньке, парень на нижней.

— Ты скоро махорку-то выкуришь? — спросила без лукавства, и оба рассмеялись.

— Да ежели поднатужусь, к утру… свечеряет, может, выйдешь к воротам? Я вечор тебя ждал…

Сердце счастливо щемит от теплого взгляда пригожего парня. Только это все ни к чему. Свое сердце изранено, так не велит играть чужим.

— Ты лучше домой поезжай. Дома, поди, работы полно, а ты… по махорку ездишь. Встречаться нам боле не надо.

«Встречаться не надо?! Жеманится али другой у нее на примете?» — Парень, может, впервые в жизни ощутил и пригожесть свою и статность. Впервые почувствовал силу, чтоб сокрушить любого соперника. — «Все одно ни обойти меня, ни объехать. Эх, лапушка, как тебе это высказать?»