Владислав Ляхницкий - Алые росы

Время шло, но до сих пор, вспоминая о тех днях, Ксюша вздрагивала от омерзения и жгучей ненависти, первой ненависти в жизни, такой же сильной и безоглядной, как первая любовь. Пыталась бежать. Ее поймали и заточили в маленькой горенке, заперли дверь, ставни, и горенка стала нема и мрачна, как темница.

Уехал Сысой.

Раньше Ксюше всегда не хватало времени даже для сна, а тем более для дум. На пасеке времени хоть отбавляй. Впервые Ксюша осталась без дела, наедине с собой, и впервые в ее сознании возник вопрос: почему? Тот самый вопрос, что переводит ощущения настоящего или грезы о будущем в мышление с разбором прошлого и попыткой проникнуть умом в завтрашний день.

Ксюша металась по горенке. Кляла дядю Устина, Сысоя и твердо решила: не смирюсь ни за что. Надо бежать! Пыталась ставни сломать — сил не хватило. Половицы без топора не поднять. Перебрав десятки способов, искала новые. И, устав от бесплодных попыток, садилась на лавку, припадала лбом к стеклу и через щели в ставне смотрела на горы, на могучие кедры, что росли за оградой, на колечко с голубой бирюзой, подарок Ванюшки. Вспоминалось родное село, огромные кедры за речкой. Подносила к глазам руку с кольцом и закусывала кулак, чтоб не крикнуть от боли. Ванюшка перед глазами — невысокий, румяный, сероглазый, русоволосый — дарит ей это колечко. Родным летним небом голубеет в нем бирюза, и кажется Ксюше, она, бирюза, сохранила блеск Ванюшкиных глаз, его улыбка застыла в теплом сиянии камня.

— Ванечка, солнышко мое ясное, жених нареченный, я уж фату к венчанью купила, Арина муку приготовила для свадебных пирогов…

И снова металась по горенке в поисках выхода из темницы. «Сысойка хочет меня сломать… Не сломает. Жилы тяни из меня, каленым железом жги мое тело, я больше не крикну. И лазейку все одно отыщу. Окажусь на свободе — в омут не брошусь, и петлю на себя не накину, а Сысоя найду, в поганые зенки его вцеплюсь».

Как-то в Ксюшину темницу забрался шмель. Большой. Нарядный. Поперек спинки ярко-желтые и черные полосы. Он натужно бился в стекло и сердито гудел. Ксюша обрадовалась: живая душа рядом. Можно понять, что он делает, чего добивается. Можно даже представить, что думает: тоже ищет выход на волю.

На другое утро шмель снова гудел у стекла и был, кажется, очень голоден. Можно бы у дедушки Саввы меду попросить, да не хотелось у него одолжаться. Нажевала тюрьки из хлеба и положила на подоконник. С замиранием сердца следила, будет шмель есть или нет. Кажется, ел. Только странно: подползет, упрется лапками в тюрьку, ткнет в нее хоботок и сразу взлетит, как ужаленный. Побьется в стекло и снова к тюрьке ползет.

На третье утро, проснувшись, Ксюша не услышала гуда. Подошла к окну. Шмель лежал на переплете рамы вверх мохнатыми лапками.

2.

Сысой, подъезжая к пасеке, чувствовал душевный подъем и всегда запевал. Сегодня он пел особенно громко. Много дней давил его нечаянный выигрыш. Нужда заставила вновь обратиться к Ваницкому. Трижды пришлось проситься, прежде чем Аркадий Илларионович принял его в конторе на прииске Богомдарованном. Вместо «здравствуй» сказал с насмешкой:

— Спасибо, что не забыл.

Сесть не пригласил. Сысой проглотил обиду: не привыкать. Начал сразу же с дела.

— Я много езжу, Аркадий Илларионович. Холсты скупаю в степи, в притаежье — деготь, смолу, а крестьяне то овес предлагают, то пшеницу. Могу для ваших приисков закупить, что вам надо. Мне попутно…

— Только чтоб мне приятное сделать?

«Издевается?» — Сысой засопел и сказал безнадежно:

— Пять целковых со ста за куртаж.

— А деньги за год вперед? — Увидя, как заблестел единственный глаз Сысоя, как дрогнули его тонкие губы, Ваницкий громко расхохотался — Сколько раз ты пытался меня обмануть? Говори.

— Ну, два.

— А сколько сумел?

Ваницкий твердо решил денег Сысою не давать, но почувствовал в просьбе его какую-то исключительность, иначе бы он не пришел сюда после аукциона.

— Идем погуляем по прииску.

— Может, в конторе решим?

— Успел набедокурить и здесь? Идем в тайгу, я устал. — И когда вышли на дорогу, Аркадий Илларионович резко спросил — Сколько надо? Пятьсот?

Ждал, что Сысой замашет руками: хватит и сотни, но Сысой засопел, отвернулся в сторону.

— Тысячи надо.

— Высоко берешь.

— Дело тут есть такое… пальцы оближешь.

— Хитри да дергай себя за ухо, а то сам себя обхитришь. Иди, а я поверну домой.

Таежная дорога — узкая щель с пихтовыми стенами. Колдобины, рытвины, грязь… Вон большой сухой кедр. Возле него год назад Сысой выманил у Ксюши половину прииска Богомдарованного. Тогда казалось, деньги сами валятся в Сысоев карман, а они, вспорхнув, очутились в кармане Ваницкого. «Башку ему свернуть надо, а приходится кланяться, как на духу признаваться», — и, отвернувшись, признался:

— Девку я в карты выиграл… Да вы ее знаете. Рогачевская Ксюша, та, что была до вас хозяйкой Богомдарованного.

— Фью-ю… Давай-ка присядем.

Ваницкий заставил Сысоя рассказать все детали той сумасшедшей ночи, похохатывал, смакуя пикантные подробности.

— Ловкач! Первую красавицу села Рогачева! Что твой Печорин!..

В тайге не редкость продажа девок. Недавно обнищавший отец продал дочь за куль муки и десятку деньгами. Но тут история романтическая.

— Ну, распотешил. А сколько тебе надо денег?

— Хоть бы тысячу… Отцу на глаза показаться боюсь.

— Ого… Денег своих я не дам тебе ни копейки. — На этом хотел оборвать разговор и привстал, да сразу сел снова.

Когда свергли царя, Аркадий Илларионович сразу учуял, что к власти очертя голову прет новая сила, перед которой прежняя просто мираж. «Народ един, — сказал он своим управляющим приисками и заготовительными конторами. — Сбавляйте расценки, не бойтесь. Сейчас над вами лишь бог да хозяин. Но бог далеко…»

Съел десяток хозяев мелких приисков. Вот это свобода! И вдруг — на тебе! — демонстрации, забастовки. Выходит, народ не един?

Не понял, но как-то интуитивно почувствовал, вроде бы праздник проходит на зыбком болоте, и на всякий случай пристроил счетоводом на руднике Баянкуль жандармского ротмистра Горева, на Богомдарованном — сторожами прежних городовых. «Будут преданы, как собаки. Им сейчас негде получить кусок хлеба».

Это же интуитивное чувство заставило его вспомнить и оценить хватку Сысоя в делах, где разборчивость ни к чему. Спросил с интересом:

— Сысой, ты член партии?

— Эсеров? А как же! Я, Аркадий Илларионыч, теперь даже на митингах выступаю про свободу, про землю. Могу про то, что все люди — братья.

Сысой входил в раж. Ваницкий все же чем-то заинтересован. Он может дать деньги, но даром их не получишь, надо продать себя подороже, надо показать товар лицом. Осторожно поглядывая на Ваницкого — не перебрать бы, а то все испортишь, — Сысой продолжал: