Владислав Ляхницкий - Алые росы

— Сколько угодно. Может быть, чаю?

— Не откажусь и от чаю. Скажите, пожалуйста, при перевозке арестантов им всегда позволяют смотреть в окно тюремной кареты?

— Только по особому разрешению. Действует?

— Очень. Даже передать не могу.

— Курите, пожалуйста. Вот чаек и печенье.

За соседним столом сидел прокурор.

— Итак, — напоминал следователь. — Мы вас слушаем.

— Благодарю, но мне нечего добавить к моим показаниям. Разве то, что погода сегодня прекрасная, а чаек у вас, скорее всего, контрабандный. В магазине такого не сыщешь.

Следователь густо краснел от гнева.

— Зачем же вы просили с нами свидания?

— Хотелось, понимаете, закурить. Наконец, просто увидеть интеллигентного человека. Я, знаете, к вам очень привык. Привязался. Скучаю без вас.

Прокурор был седой старик с огромными бакенбардами, с пучками седых волос на бровях. Говоря с Борисом Лукичем, он закладывал левую руку за борт черного сюртука с золотыми пуговицами и шепелявил:

— Эх, молодой человек, молодой человек, жизнь, знаете, коротка и бравировать так вряд ли надо. Жизнь, знаете, надо ценить и лелеять, как благоуханный цветок, как любимую женщину. А вы кандальным звоном встречаете эту жизнь. И прокандалите ее, молодой человек.

После революции он, пославший на виселицу десятки людей, вышел в отставку и где-то под городом разводил розы.

Теперь Борис Лукич заходил в прокуратуру без охраны, ему не надо ни в чем признаваться, но пустой коридор, просторный и гулкий, по-прежнему заставлял подтянуться. У этой двери, бывало, приходилось часами дожидаться то прокурора, то следователя. На стене образовалась черная сальная полоса от арестантских загривков.

Борис Лукич постучал в массивную дверь и вошел в кабинет. Он остался таким же, каким был при царе, когда Бориса Лукича приводили сюда из тюрьмы для допросов. У стены стояли черного дуба шкафы с томами законов Российской империи. Высокие окна, закрытые белыми шторами. За огромным письменным столом раньше висел портрет самодержца Российского в горностаевой мантии. От него остался синеватый прямоугольник не выцветшей стены, прикрытый теперь небольшим натюрмортом: золотиста и дыня, убитый заяц, свесивший мертвую голову со стола и букет сиреневых хризантем. Но прокурор теперь новый. Он поднялся из-за стола и сделал навстречу гостю три шага.

— Очень рад, очень рад. Мне приятно вас видеть, дорогой мой Борис Лукич, Мушка только вчера вспоминала о вас и вашей проникновеннейшей декламации. «И каждый вечер, в час назначенный…» Так идемте к нам, Мушка будет рада — а чашечка кофе с дороги, надеюсь, не повредит.

— Если позволите, вечером… а сейчас мне бы хотелось заняться делами.

— К вашим услугам. — Достал из стола две тонкие папки в серых обложках, хитровато прищурясь, прищелкнул пальцами и, нагнувшись, достал на тумбы стола пузатый графинчик, две рюмки и пачку сухого печенья «Альберт». — С дорожки.

— Одну.

— За ваше здоровье.

Прокурор развернул первую папку.

— Для начала рассмотрим дело о рыбаках. Итак, дело о самовольном отлове рыбы крестьянами села Луговое из озер, отчужденных в пользу церковного причта…

Борис Лукич решительно встал.

— Не туда загибаете, батенька. Дело следует озаглавить иначе. — Дело о незаконном лишении свободы крестьян села Луговое священником… — Борис Лукич делал многозначительные паузы и усиливал их постукиванием указательного пальца по обложке.

Прокурор смущенно ерошил черные волосы, подстриженные под Керенского. Еще вчера дело о рыбаках называлось именно так, как говорил Борис Лукич. Еще вчера, предвкушая громкий процесс, прокурор готовил речь против Василия и произвола алчных церковников. «Кесарево — Кесарю, богово — богу. Не мешайте земное с небесным», — писал прокурор, ожидая от речи огромного резонанса даже в столице.

Прослушав первые страницы речи, жена прокурора воскликнула:

«Ты умница, милый. Я религиозна, но начинаю ненавидеть попов. Я вижу Неву, я вижу уже Петроград…»

Так было еще вчера. А сегодня честолюбивые замыслы рухнули. Тяжело вздохнув, прокурор протянул Борису Лукичу телеграмму министра Керенского.

«Обязываю придать делу луговских крестьян особую значимость энт широкую гласность зпт привлечь печать тчк», — читал Борис Лукич и одобрительно кивал головой. — Умница этот Керенский. В Петрограде, за тысячи верст, уловил политическое звучание, казалось бы, небольшого дела. Ой, умница. Ему бы премьером…

Прокурор зло барабанил пальцами по столу.

— Дальше читайте.

— …Обязываю квалифицировать, дело, как злостное нарушение закона от девятого марта… — прищурясь, Борис Лукич поднял взор на прокурора. — Специальный закон против церковников? Я и не знал.

— Закон о пресечении аграрных беспорядков, — вздохнул прокурор.

— Против крестьян?

Прокурор пожал плечами.

— Керенский очень самолюбив и требует неукоснительного выполнения законов, принятых по его инициативе.

— Вы хотите сказать, что один из вождей крестьянской партии социалистов-революционеров первым законом в России провел закон против голодных крестьян? Этого быть не может!

— Увы, это так. — Взволнованный прокурор тоже поднялся из-за стола и, заложив руки за борт френча, про» теле я по кабинету. — Дальше, дальше читайте.

— …И закона двенадцатого апреля, — прочел Борис Лукич и отложил телеграмму. — Этот закон тоже против крестьян?

Прокурор утвердительно качнул головой.

— Об охране посевов от покушения крестьян и привлечения их к строжайшей уголовной ответственности с возмещением убытков землевладельцам… в данном случае озеровладельцам, — горько сострил прокурор.

Борис Лукич сел. Он привык думать сидя.

«Наваждение. Первыми законами революционного временного правительства оказались законы против крестьян, против тех, от чьего имени говорит господни министр».

Борис Лукич тер лоб ладонью, поглаживая седеющую голову, словно ждал прояснения.

«Брешако-Брешковская, Чернов, Авксентьев — все вожди нашей партии поддерживают Керенского. Все восхищаются им. Видимо, я не понимаю чего-то, не хватает образования, не научился государственно мыслить. — Борис Лукич пытался заставить себя мыслить как-то иначе, но по-прежнему видел голодных крестьян и неудачливых рыбаков.

— Помогите мне разобраться, — просит Борис Лукич.

Прокурор, подумав, сказал со злорадной издевкой, вымещая свои неудачи:

— Я дисциплинированный член партии социалистов-революционеров.

Мыльным пузырем оказалась мечта о громком процессе, поощрении министра и переводе в столицу. Но пусть и Борис Лукич, приславший сюда этот мыльный пузырь, пусть же и он выпьет из этой горькой чаши.