Владислав Ляхницкий - Алые росы

— М-мда-с…

7.

Зимние тропки узки, и в контору депутаты и контролеры шли длинной черной цепочкой.

Лушка смотрела на пихты, тонувшие в сумраке вечера, на тусклый огонь в окошке конторы, на надшахтный копер, темневший на фоне серого снега. Все показалось ей особенным, новым.

«Петь не таясь? Жить не таясь? Неужели такое бывает?» Не будь дочери на руках, пустилась бы в пляс, как на свадьбе с перестуком подборов, с криками: эх-ма.

За Лушкой шли Аграфена, дядя Жура. Егору казалось, что весь необъятный мир идет сегодня за ним по дороге. Все по плечу сегодня, даже самое невозможное.

С пением, солеными прибаутками ввалились в контору, куда еще утром входили с опаской. На ближнем столе тускло светила керосиновая лампа с привернутым фитилем. Конторщик и управляющий стояли, полуприкрытые шкафом.

— Не подходите… не подходите, — повторял управляющий.

За спиной он держал револьвер. Из коридора напирали люди, Оттуда слышались песни и крики.

— Гражданин управляющий, — Вавила старался сказать как можно успокоительней, — мы пришли с миром. Мы совет депутатов рабочих и рабочие контролеры.

Чуть давя на курок револьвера, управляющий отступил в угол.

— Очень рад, очень рад. Чем могу вам служить?

Лушка отлично знала, что за этим обычно следовал удар кулаком по столу и крик: «В-вон… пся крев». И сейчас управляющий сжал кулак, но не ударил по столу, а, опершись о столешницу, повторял, задыхаясь от зло-бы: «Очень рад… очень рад…»

— Гражданин управляющий, Богомдарованный остается пока у Ваницкого, а вы остаетесь его управляющим. Работайте как работали, но мы будем проводить свой рабочий контроль. Делайте раскомандировку, намечайте забои к отработке, но согласуйте распоряжения с нами.

— О, матка боска!..

— Съемку золота делать только при нас.

Управляющий дернулся.

— Хозяин голову с меня снимет.

— Нанимать и увольнять рабочих будете только с нашего разрешения.

Хотелось крикнуть привычное «во-он», да рот будто кашей забит. Внезапно его осенило.

— Прииск убыточен, господа приискатели. В последнее время золото всюду пропало.

Прихотливо золото. То его как насыпано в шахте, где ни копнешься — везде оно есть. Тысячи тачек, породы за смену — и у конторы зальется звоном колокол, извещая о новой пудовой съемке. Радуйся, приискатель, хозяйскому счастью! Конкуренты, страшитесь!

День за днем звонит колокол на вечерней заре, и вдруг золото «обрезает». Закрывается прииск. Бурьяном зарастают дорожки, ступени землянок.

Сжимается сердце у приискателей. Он, прииск, убил Михея, отнял силы у Егора, Федора, Аграфены и сотен других. Сгинул Иван Иванович. Час назад прииск сжечь хотели, а повисла над ним угроза и жаль его, прииск. Жаль, как живого. Как друга. В нем ведь частица себя самого.

И прииск теперь не хозяйский, а свой!

В коридоре сразу же стало тревожно тихо. Управляющий достал из кармана охотничьей куртки портсигар карельской березы. На крышке начеканены золотые тачка, бутара, лопата, кайло. Каждая с ноготь, но сделаны так, что дощечки видны на бутаре. Подарок Ваницкого. Прикурив папиросу, с наслаждением затянулся ароматным дымком.

— Так-с, гражданин председатель комиссии, долгов у нас — счесть не могу… А золота нет, — развел руками. — Цены растут, налоги растут. Если вы, новые хозяева, хотите видеть Россию могучей, сильной, а не подсобным огородом Европы, добейтесь коренного перелома в отношении государства к промышленности. — Говорил тихо, медленно — Поймет ли Россию новая власть? Услышит ли вопли России?

Вавила поспешил успокоить:

— Поймет и услышит.

— Дай бог. Если такое свершится, я упаду перед ней на колени и буду служить ей до гроба. Есть много вопросов, которые нельзя решить без народа. Я понимал это раньше, но не видел тропки к рабочему сердцу. Гражданин председатель, я думаю, мы найдем с вами общий язык. Завтра с утра и начнем…

Дядя Жура, Егор, Лушка поднялись. Вавила остался сидеть.

— Хорошо. Но сейчас предъявите нам кассу и конторские книги. Администрация несколько месяцев не платит рабочим, и нам надо знать: почему? Сколько денег в кассе конторы?

— Так, так, — согласно кивал Егор.

— Наличие кассы — это коммерческая тайна и ее разглашение… — И тут хлопнул себя по лбу: — Господи! Передо мной же новый хозяин. Вавила… гм… ваше отчество?

— Агафонович.

— Спасибо. Садитесь, пожалуйста. Вы вправе не верить мне, но поймите, я такой же поденщик, как вы. С малых лет. Вот таким, — управляющий показал чуть выше колен, — меня уже таскал за вихры мой первый хозяин. Своего у меня только вот, — показал на рубашку. — Вы продаете Ваницкому руки, а я ум продаю, душу ему продаю. Я, честное слово, не зверь. Я просто цепной пес Ваницкого, вечно голодный и поэтому злой. У меня мать старушка, сестра-горбунья, два брата, жена. Я всех должен кормить, одевать, платить за квартиру, прислугу, ученье. Я ненавижу Ваницкого больше, чем вы, ибо должен перед ним пресмыкаться. Поверьте мне… Я искренне рад… Мы будем дружно работать. Но сейчас уже поздно…

«Гладко поет. А может быть, его слова правда? Он и верно поденщик: может быть, верно мы найдем с ним общий язык и будем дружно работать?» — Вавила вспомнил, как искусно обманула его Евгения. — «Они умеют и Ваньку валять, когда надо, и Лазаря петь. Но нельзя всем не верить. Он прав в одном: уже поздно. Люди устали. Делами лучше заняться с утра».

— Вы мне все же не верите, — вздохнул управляющий. — Дело ваше. Вот вам ключи от сейфа с золотом, от кассы. Вот запасные. Печать. И все же мой вам совет начинать с утра. Чтоб не грызло сомнение, оставьте в конторе своего человека.

Расходились по домам поздно. Луна над горами слепила и горы виделись близкими-близкими и, казалось, сами светились холодным мерцающим светом, как огромные светляки, а ложбины и теневые стороны были иссиня-черными, будто бездны изрезали этот сверкающий мир.

— Постоять бы так, поглядеть, чтоб навек эту красоту запомнить, — сказал Вавила, остановившись. — Сегодня особое все. Неповторимое. Даже горы…

8.

Лушка ждала у двери.

— Наконец-то, — прильнула к Вавиле. Так можно стоять вечность, лишь бы чувствовать близость любимого человека, лишь бы рука его ласково и порывисто гладила щеки, лоб. — Родной… Настоящий… и самый, самый… — дух замирал от счастья, от гордости, что Вавила вернулся и стоит с нею рядом. — Раздевайся, садись скорее за стол, я борщом тебя накормлю….

— Подожди… — и обнял Лушку так, что она ойкнула. — Больно?

— Хорошо! — полузакрыв глаза, глотнула воздух. — Я тебя целую жизнь ждала.

— Повернись-ка к свету… Похудела ты. А глаза… Такими я видел их каждый вечер, когда становилось совсем тяжело.

Лушка засмеялась счастливо.