Владислав Ляхницкий - Алые росы

— Ксюшенька, девонька, приедет вскоре Сысой, над ним и мудруй, а меня пожалей. Со света сживет он меня, ежели ты вдруг с тела спадешь, ядреность свою потеряешь, — и приумолк, зашептал про себя — Господи, да так она вовсе может жизни решиться. Кто же тогда перед богом ответчиком станет? — Бога побойся…

— А бог твой видит этот чулан? Видит замок на двери? Где же он, твой бог? Отпусти, говорю.

— Так хотел же тебя отпустить, сама дверь прихлопнула. Побожись…

— Оставлю тебя в живых.

— Свят, свят…

Ушел растревоженный Саввушка. Ксюша метнулась к двери: может, старик забыл ее запереть? Лязгнул закрытый затвор, цепь на двери ответила приглушенным звоном.

Тихо прошла к слуховому оконцу и прильнула к нему. Синее небо! Далекие горы! Могучие кедры! И все это залито солнцем! Нет больше сил сидеть в темном чулане. В груди что-то криком рвется наружу. Билась, как бьется попавший в плен зверь.

— Савва! Дедушка Савва! Выпусти, говорю. Креста на вас нет, проклятущих. Господи, разрази ты громом эту заимку. Дедушка Савва! Дедушка! Слышь, открой! А-а-а-а…

Ухватилась за край бревна, пыталась его раскачать, отломить у оконца хотя бы кусочек. Крепки стены кондового леса, но расщеляло их время, а отчаяние прибавило сил, и под рукой Ксюши чуть шевельнулась отставшая дрань. Еще покачала — шевелится! «Нет никого!» Рванула и оторвала дранину. Оконце стало пошире. Привстав на топчан, сунула в него голову. Оцарапала уши, но голова, пожалуй, пролезет. А стоит просунуть голову, так можно протиснуться и самой, — это знает каждый.

Ксюша зажала рот, чтоб радостный крик не выдал ее.

Время тянулось небывало медленно. Солнце, казалось, застыло на месте. Полосатый бурундук заскочил на оконце, встал столбиком и начал чистить усы.

6.

Арина проснулась среди ночи от смутного беспокойства. С чего-то пахло цветущей черемухой и запах ее пробуждал тревогу в душе. Вроде б надо идти куда-то. А куда? К кому?

Кто-то ходил у крыльца и щепа под ногой с натугой ломалась.

— Господи! Вроде, мужик?

Приподняв от подушки голову, приложила ладошку к уху.

— Неужто Семша скребется? Ни за што не открою, ни в жисть. Хватит мне грех-то на душу брать. Ишь, бесстыжий, никак подходит к крыльцу?

Откинув лоскутное одеяло, Арина встала. Темно в избе. Так же темно на душе. Было время, вот так, до полуночи, а то до утра поджидала она Симеона. В ликующем трепете замирала душа от звука шагов на крыльце.

— Заскребись, варнак, все одно не открою, — и заскулила тихо, самой еле слышно — Разнесчастная я сироти-нушка-а…

— Эй, — Арина, открой!

— Он! Закрючу покрепче. — Стучало в висках и, казалось, пол под ногами качается. Перебирая ладонями по печи, подошла к двери. Эх вы, руки-предатели, против воли Арины откинули крючок. Распахнулась дверь и закричала Арина:

— Кто это? Господи!

Кто-то тяжело шагнул через порог и прикрыл за собой дверь. Арина отступила к кровати. Надо бы к печке, там рогачи, кочерга, там горшки, чугунки — есть чем отбиться.

— Я это… Ваньша… — голос хриплый, но все же признала его. Лютая злость сменила недавний страх.

— Ты пошто, окаянный, шаришься по ночам? Пропадал целый месяц. По тебе тут без мала панихиду служили. Кого тебе надо?

— Тебя.

— Вот я тебя кочергой, — торопливо накинув сарафан, ступила вперед, прямая, ядреная. — Вон из избы, штоб и духом твоим тут не пахло, а не то всю рожу твою окаянную растворожу, зенки твои распутные выскребу. Проворонил невесту и к бабам шастаешь, — а сама, потихоньку, в обход нежданого гостя, к печи. Но тут Ванюшка схватил Арину за руку.

— Посчитаться нам надо. А ну сказывай, подзаборная сводня, как Ксюхе бежать помогла? У-у-у, — тряхнул. У Арины аж ворот на рубахе треснул.

— Легче ты, леший. Гулял-то где? Сколь денег у отца промотал?

— Ты Ксюху с Сысоем свела?

— Не я, вот те свят, — закрестилась Арина, предчувствуя беду.

Послышалось, вроде нож лязгнул о ножны.

— Што ты, Ванюша, загрезил? — ноги обмякли, разъехались, как у телушки на льду. — Миленький, родненький, да я и тебя любила, и Ксюшеньку… Как приданое собирала… наглядеться на вас не могла. Птенчики вы мои ясноглазые.

Озноб сотрясал Ванюшку. Все невезение последних недель, все отчаяние долгих ночей — все вспомнилось. Сысоя не сумел отыскать ни в городе, ни по селам. Ксюша как в воду канула, но Арина-то тут. «Она виновата в убеге! Она должна знать, где сейчас Ксюха», — много раз повторял Ванюшка себе, возвращаясь из города в Рогачево.

— Заговоришь у меня, — перехватил в руке черен ножа. Нож острющий. Чуть не каждую ночь по пути из города правил его Ванюшка. — Визжи, пришел твой черед. Молись, если хочешь. Молись.

— Ва… Ва… Ва…

— Сказывай, как с Сысоем стакнулась?

— Ва… Ва… вот те крест.

— Крестом не машись, мой тятька как врать зачнет, так непременно крестится. Сказывай правду, — и упер острие ножа Арине в ключицу.

— Мамоньки… Режут! В глаза его не видала, Сысоя, почитай с Рождества. Больно… Кровь, кажись, побежала…

Арина боялась пошевелиться. Только думы метались.

— Сколь тебе Сысой заплатил?

— Господи, — голос Арины окреп неожиданно для нее самой. — Заплатил?! Шаль-то, шаль мою увезли. Позор-то какой.

— Каку шаль?

— Бордову. С кистями. Што ты подарил.

Ванюшка опешил. Пчелиная семья трудится и живет, пока в семье матка. Погибнет матка и погибла семья, разлетелась. В кержацкой семье матки нет, но есть литые медные складни с ликами Христа, богородицы, угодников божьих. Есть крест. Громовая свеча. Моленные книги. Свадебные сапоги. Перина в углу на кровати. Пока они целы — цела семья. Но все это мужнино. У женщины только и есть, что лестовки да шаль. В шали она идет под венец. Ее приданое вносят в дом жениха непременно покрытое шалью. Мужик молится с непокрытой головой, а женщина в шали. Бог и святые угодники по шали ее узнают, непокрытую не узнают.

Сорвать с женщины шаль — все одно, что вымазать дегтем ворота. Случалось, женщина душу свою отдавала, себя без остатка, а шаль до последнего берегла.

Ванюшка даже не стал допытываться, как Аринина шаль попала на Ксюшину голову, понял по голосу: Арина сама негодует. Выходит, не виновата?

Нож звякнул об пол. Арина схватила его, одним прыжком на крыльцо выскочила и зашипела оттуда:

— Сатана… бес… убивец… Пошел прочь, не то… — Страха не было, только злость колотила. Послышалось, будто кутенок возле печи заскулил. Плакал Ванюшка.

— Аринушка, ничего-то в жизни моей не осталось. Некому жалиться мне на судьбу, окромя как тебе. Сирота я теперича.

Такую ж сиротскую долю испытала Арина, когда бросил ее Симеон. Вспомнились стыд, одиночество, и подступили к горлу горячие бабьи слезы. Заголосила было, как голосят кержацкие бабы, с причитаниями, нараспев.