Казимеж Брандыс - Граждане

Он думал о том, что через полгода опять надо будет расстаться с мальчиками, которых он довел до одиннадцатого класса. Кузьнар, Свенцкий, Вейс засядут за столами в зале, и директор Ярош объявит темы. Потом наступит тишина, и три ряда голов склонятся над бумагой. Скрип стульев, шорох перьев, тревожные перемигивания и сигналы учеников — в такие минуты Моравецкий всегда страдал от того, что не мог им помочь.

На вопрос Кристины, что делается в школе, он не сказал ей всей правды.

«Утряслось как-то… Все в порядке», — ответил он ей. А этот «порядок» состоял в том, что со дня педагогического совета, с которого он ушел, не дожидаясь конца, почти на каждом его уроке присутствовала по поручению дирекции представительница родительского комитета: за ним учредили надзор. В классе стояла настороженная тишина. Он давал урок, строго придерживаясь программы, и старался не встречаться глазами с мальчиками. На доске больше не появлялась карикатура на него — бык в очках. Порой лишь ему казалось, что в устремленном на него взгляде Антека Кузьнара он читает суровое ободрение: «Терпи, не сдавайся», — говорил этот взгляд. Когда он уходил из класса, малыш Збоинский торжественно восклицал ему вслед своим ломающимся дискантом: «До свиданья, пан профессор!» В учительской во время нестерпимо тянувшихся перерывов между уроками он перекидывался несколькими фразами с Агнешкой Небожанкой или Сивицким. Ярош здоровался с ним молча, ограничиваясь беглым рукопожатием. Дзялынец читал газеты.

Со времени заседания педагогического совета Моравецкий не искал встречи с Дзялынцем, но как-то недавно, возвращаясь из больницы от Кристины, он, сам не зная, как и зачем, забрел, несмотря на дождь и ветер, на другой берег Вислы, за Грохов, и очутился у дома в глухом переулке, где жил Дзялынец. Со времени его последнего посещения, в октябре, здесь произошли разительные перемены: часть забора снесли, и виден был целый городок, за два месяца выросший из земли. В нескольких корпусах уже светились окна.

Свет горел и в окне Дзялынца на третьем этаже облезлого дома, ютившегося среди мертвого царства старых, заросших бурьяном развалин. Однако на звонок Моравецкого хозяин долго не отпирал, а когда, наконец, отпер и небрежным жестом пригласил Моравецкого войти, тот почувствовал, что пришел некстати. В темноватой, давно нетопленной комнате все было, как прежде: низенький топчан, напоминающий нары, дубовый стол с аккуратной стопкой бумаг под пресс-папье из литого стекла, громоздкие книжные полки, словари в искалеченных осколками переплетах. Дзялынец остановился у стола. Моравецкий заметил в его глазах какое-то выжидательное и нетерпеливое выражение. Он инстинктивно чувствовал, что в квартире, кроме них двоих, есть еще кто-то. Не сняв пальто, он сел в обтрепанное кресло и стал рассказывать о болезни Кристины. Дзялынец не задавал никаких вопросов. Поверх пиджака на нем была теплая безрукавка; давно не стриженная шевелюра подчеркивала худобу лица. Через четверть часа Моравецкий встал, и Дзялынец его не удерживал. Ему, видимо, было некогда — так некогда, что он не упомянул даже об инциденте на педагогическом совете. Да и для обычных презрительно-иронических замечаний у него не нашлось времени. Ни жеста, ни намека — только одна нетерпеливая холодность, с какой встречают и выпроваживают непрошенного гостя.

— Передай от меня привет Кристине, — сказал он, открывая дверь.

Выйдя от него, Моравецкий постоял с минуту на лестнице в тягостном недоумении, как человек, который ошибся адресом. Что это? Вышла какая-то путаница, или Дзялынцу что-то про него наговорили, или он, Моравецкий, позвонил не в ту квартиру? «Да я совсем обалдел!» — рассердился он вдруг на себя, пожал плечами и медленно стал сходить с лестницы.

Он «обалдел» еще больше, когда в тот же самый вечер раздался звонок у его двери и вошел математик Шульмерский, который никогда до сих пор у него не бывал.

— Сюда пожалуйте, — сказал Моравецкий, вводя его в комнату. Он пристально смотрел на Шульмерского, словно увидел его лицо как-то по-новому. Первый гость после долгих часов одиночества. Он никак не думал, что этим гостем будет Шульмерский, и удивленно смотрел в его выпуклые глаза, в которых было соболезнующее выражение.

— Ее лечит доктор Стейн, мой хороший знакомый, — объяснял он гостю, внимательно глядя на него. Белая дряблая шея, сливающаяся с подбородком, толстые губы чревоугодника, рыжеватая щетинка усов под плоским носом с широкими, выразительно раздутыми ноздрями… Ученики за глаза называли Шульмерского «желтая вошь».

— Группа ваших товарищей, — сказал Шульмерский настороженно-любезным тоном, — глубоко сочувствует нашему несчастью. Я вам еще вчера звонил по телефону.

Моравецкий усмехнулся: его телефон вот уже неделю был выключен за неплатеж.

— Пан Ежи, зачем вы сторонитесь людей? Я понимаю: трагедия. Но помните, что у вас есть друзья. Хотя у нас с вами взгляды, может быть, и разные, однако… Знаю, вы атеист, но я тоже никакой обрядности не признаю, бог для меня — только символ, я могу молиться ему на коленях под любым деревом. Наконец, я всю жизнь занимаюсь точными науками! Так что, я полагаю, моя и ваша религия — это вера в долг человека здесь, на земле…

Шульмерский сделал паузу, склонив набок голову и словно всматриваясь в Моравецкого дырками носа. Потом добавил тише: — Ксендз Лесняж просил сердечно вас обнять.

Моравецкий молчал, тупо глядя в одну точку.

— В нынешние времена людям надо держаться вместе, — сказал математик, беспокойно ерзая на стуле. Потом придвинулся ближе к Моравецкому.

— Пан Ежи, мысль о вас мне прямо-таки не дает покоя! Я восхищаюсь вашим умом, но иногда его направление мне непонятно. К каким выводам вы пришли за эти семь лет?

— Думаю, что к иным, чем ксендз Лесняж.

Шульмерский рассмеялся.

— Уж не думаете ли вы, что он — мой духовный наставник? Меня с ним свели случайные обстоятельства. А вот с вами, пан Ежи, нас связывает не случайность… Мы — смежные звенья одной и той же цепи. Да, да, из таких людей, как мы, создана цепь, которая должна связать воедино целое поколение и в то же время она связывает нас между собой… Однако вы меня тревожите, пан Ежи… Впрочем, не только меня, а их тоже. Там, кажется, уже ссорятся из-за вас: на одной стороне Постылло, на другой — Сивицкий и эта вертихвостка, Небожанка. А Ярош — тот до такой степени одеревенел, что не склоняется ни на одну сторону. Ваша непримиримость произвела на них выгодное впечатление, но есть в вас нечто такое, что они презирают — и я тоже, уж не гневайтесь, пан Ежи… Какое-то донкихотство, мягкотелость. Ни к чему хорошему это не приведет… В вас, пан Ежи, есть два полюса, положительный и отрицательный, плюс и минус! И потому вы представляете собой как бы замкнутую цепь, недоступную для других. Иногда мне кажется, что вы стараетесь одновременно понять и Яроша, и Сивицкого, и, скажем, меня…