Сергей Герман - Обреченность

Голубов стоял лицом к донскому атаману в своей лохматой папахе, полушубке без погон, перетянутом ремнями портупеи. Еще никогда Голубов не ощущал в себе такой страшной силы и ярости. Даже самому стало немного страшно от этого ощущения.

От слов атамана Голубова перекосило, он побледнел. Крикнул:

— Арестовать!

С атамана Назарова сорвали генеральские погоны, отняли шашку, ударили в лицо. Тут же стали крутить руки и Волошинову.

Арестованных отвели на гауптвахту. Прошла первая ночь. Утром затопали сапоги, захлопали тяжелые двери камер. Матросы и красногвардейцы все вели и вели новых арестованных. Привели архиерея Митрофания, генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковников Ротта и Грузинова, десятки офицеров — войсковых старшин, есаулов, хорунжих.

В камере было холодно. Через разбитое стекло задувал холодный ветер. Назаров сидел в углу молча. Он не мог даже говорить, настолько велика была степень его потрясения. Полковник Ротт курил, стоя у решетчатого окна. Напрягая мышцы шеи, выталкивал изо рта колечки дыма. Хмыкнул:

— Нет! Ну, какой же мерзавец этот Голубов! — загасив окурок о подошву и шлепнув ладонями по голенищам сапог, изумленно покрутил головой.

— Вы же помните, господа, как на парадном смотре он подобрал с земли и поцеловал окурок, брошенный государем! А сейчас он, видите ли, командир революционного отряда!

— Вы отчасти правы, господин полковник, — подал голос Волошинов. — Я знал Голубова еще с Японской. На фронте он настоящим героем был. Более пятнадцати раз ранен. В полку слыл в полку первым разведчиком и первым же скандалистом. Начальство его чинами обнесло, вот он, обидевшись, и зачал с Подтелковым кашу варить. Про таких как Голубов говорят: на войне — герой, вне войны — преступник.

Остальные офицеры молчали, их сердца терзали неопределенность, страх, безнадежность.

На ночь Назаров устроился рядом с apxиepeeм, дряхлым и немощным. Укрыл его своей генеральской шинелью. В темной и тесной камере был слышен храп, густой, трудный, с присвистами, с клокотанием. Назарову не спалось. Он долго слушал в ночи храп и тревожное бормотание спящих людей.

Изредка его вызывали на допрос. Чернявый следователь в круглых очках допрашивал его без особого усердия, нехотя, будто для проформы. Что-то чиркал у себя на листочках. Уходил не прощаясь.

Однажды в полночь в коридоре затопали сапоги, загремели винтовки.

Из камер вывели семерых: атамана Назарова, Волошинова, генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковника Ротта и войскового старшину Тарарина.

В темном коридоре у стен жался полувзвод красногвардейцев. Старшим — матрос с рябоватым лицом. На груди, крест-накрест, пулеметные ленты, на поясе — маузер.

Загребая кривоватыми ногами в брюках-клеш, балтиец подметал заплеванный пол.

— Куда нас?

— Куда... Куда. В штаб Духонина! — хохотнул один из красногвардейцев.

Старший оборвал:

— Не мели чего не попадя. В тюрьму вас переводят. Пошевеливайтесь!

Вроде не обманул матросик. Повели той дорогой, что вела к тюрьме. Подмораживало. Под сапогами сильно хрустел ледковатый снежок. Прошли последний домик на окраине и вдруг свернули с тропинки, что вела к тюрьме. Впереди лежал ростовский тракт.

Послышалась команда.

— Стой!

За спиной клацнули затворы.

— Раздевайтесь!

Генерала Назарова словно что-то толкнуло в сердце. Обидно стало, как в детстве. Обманули. Неужели так и закончится жизнь?

Поднял глаза к небу. Вверху в россыпи синих звезд светил месяц. А близко, сбоку от него прислонилась яркая крупная Венера. И потеплело на сердце. Ведь когда-нибудь это закончится?! Люди устанут убивать, и установится порядок. И начнется жизнь как жизнь, как у всех людей.

Матрос уронил себе под ноги, чугунно-глухо:

— По врагам революции... — взмахнул маузером. — Пли!

Грянул залп, офицеры упали.

Подсвечивая себе заранее припасенным факелом, убийцы собрали в узлы одежду убитых. Переругиваясь и похохатывая ушли.

Прошло полтора часа. На месте казни зашевелился Волошинов. У него было прострелены бедро и левая рука. Прочь! Скорее прочь от этого места. Подальше от холодных трупов.

Белея в ночи исподним бельем, пополз наугад по тропинке. Дополз до ближайшей калитки. Дом иногородних Парапоновых. Пачкая кровью ступени, с трудом забрался на крыльцо. Из последних сил поскреб в дверь. Через дверь раздался тревожный женский голос:

— Кто там?

— Откройте... Прошу... Я — Волошинов.

— Не знаем мы никакого Волошинова.

— Я ранен. Христом богом молю, помогите!

Дверь не открыли. Волошинов потерял сознание, затих.

Хозяйка накинула платок. Крадучись выскользнула в ночь.

Волошинов пришел в себя от топота копыт, конского ржания. Перед крыльцом трое верховых — казаки Петр Никулин, Василий Абрамов, Пшеничнов.

Соскочили с коней. Никулин сбросил с плеча винтовку, прижал приклад к плечу.

— Встать!

Волошинов, держась рукой за стену, стал приподниматься.

Хлестко ударил выстрел.

— Ба-бах!

Пуля опрокинула человека в окровавленном белье, и он упал навзничь, разбросав руки.

Бесчувственное тело подхватили за ноги и потащили по ступенькам. Голова билась о мерзлую землю, лицо в потеках крови волочилось по грязи. Тело притащили на место расстрела и бросили около трупов.

Набежали зеваки. Глазели на трупы. Волошинов снова шевельнулся. Он был еще жив. Кто-то побежал сообщить в милицию. Через час пришли трое рабочих завода Фаслера. Рабочий Карсавин в упор выстрелил Волошинову в глаз. Пуля разнесла затылок. Войсковой старшина Волошинов умер еще раз. Последний.

Через несколько месяцев его вдова пришла в дом Парапоновой. У той к тому времени отнялся язык. Умирала она долго и мучительно.

У кровати сидел священник. Исповедывал. Но не дождался ни капли раскаяния.

Парапонова лишь что-то злобно и мучительно мычала. И с этим мычанием, без покаяния, она и умерла.

Господь хоть милостив, но и справедлив. Каждому воздает по делам его.

Историю интересуют только факты. Слезы вдов, матерей и детей остаются только в сердцах близких людей.

Донской казак Евгений Андреевич Волошинов остался в казачьей памяти лишь как председатель Донского парламента, погибший во время кровавого заката революции.

В сердцах близких людей он остался добрым и порядочным человеком, автором трогательных и лиричных романсов.

***

Власть в городе и на Дону безо всяких выборов захватил комитет революционной швали, который поспешил объявить себя областным исполнительным комитетом.

Исполкомовцы заняли Атаманский дворец, распустили городскую думу, упразднили полицию, захватили телеграф и почту.

По всему Дону низложили атаманов. Все важное казачество и донское чиновничество — вдруг куда-то спряталось и исчезло. Но рядом с «областным исполнительным» комитетом появилось еще более страшное чудовище — Военный отдел. Отдел будто бы того же комитета, но — отдельная и более страшная власть над городом, состоящая их оголтелых крикунов из солдатского гарнизона. В Новочеркасске стояло два запасных солдатских полка, общим числом 16 тысяч.