Сергей Герман - Обреченность

* * *

Ранним сентябрьским утром 1941 года в ожидании немецкой атаки Иван Кононов принял главное решение в своей жизни.

Он вызвал к себе командира пулеметного взвода Николая Дьякова, с которым служил и дружил еще с финской войны.

Дьяков отодвинул шуршащий полог плащ-палатки и боком пролез в блиндаж. Свет из маленького окошка едва проникал в тесное пространство помещения.

В углах блиндажа стоял полумрак, и лишь посредине он рассеивался светом керосиновой лампы. В углу остывала печка буржуйка, изготовленная из молочного бидона, и от нее тянуло теплом и домашним уютом. На бревенчатых стенах выступили капельки смолы.

Посередине блиндажа стоял вкопанный крепкий стол, на котором лежала разложенная карта. Рядом со столом, в накинутой на плечи шинели сидел майор Кононов. Из под воротника шинели петлицы с рубиновыми шпалами.

Командир полка доверял Николаю. Но на всякий случай командирский ТТ с патроном в стволе лежал на столе под картой. Иван Никитич спросил глухим голосом.

— Родной, ты веришь своему командиру?

— Да...

Майор Кононов был матерщинником, настоящим виртуозом, но и знатоком солдатской души, умел расположить к себе людей. Никогда не повышал голоса. Солдат для порядка матерно журил, но получалось у него это как-то весело, с прибаутками, не обидно.

Подчинённые его любили и считали своим.

«Война для командира — вот главная военная академия»- любил говорить он.

Ловкий и ладно скроенный, всегда в подогнанном обмундировании он служил образцом для своих подчиненных.

В полку было много кадровых командиров, строевиков до мозга кости, но такой выправки, такого строевого лоска, как у него достичь мог не каждый.

Военную службу он любил, служил охотно и добросовестно.

Подчиненных жалел и снисходительно закрывал глаза на небольшие проступки. Мог похвалить, или дать подзатыльник. Но все знали, что может и пристрелить.

Ходили слухи, что на финской он самолично пристрелил струсившего командира взвода. Его боялись, но им и гордились.

Высшей похвалой и поощрением для каждого, был глоток водки из его командирской фляжки. Командиры и красноармейцы полка называли себя — кононовцами.

— Ну что, славный мой? Пойдешь со мной туда, куда пойду я?

Славный мой — это присказка. И если суровый, жесткий комполка говорил так, все понимали, что тем самым он переходит со служебного тона на товарищеский. Так было и сейчас.

— Так точно. Пойду.

Замолчали. Огонек лампы, стоявшей на сосновом чурбачке едва не задохнулся от жара и отсутствия кислорода, задрожал, как крылышки у мотылька. Но потом вдруг успокоился и засветил ровно, разливая тусклый трепетный свет вокруг себя. Однако в землянке все равно было глухо и сумеречно. Было слышно как потрескивают угольки в остывающей печи. Наступил критический момент. Кононов решился. После недолгой паузы он сказал.

— Я не люблю Советскую власть и никогда не любил. За что ее любить? За наших казненных отцов? За голод? За постоянный страх, что завтра тебя расстреляют? За то, что мы отступаем? Да и ты ее не любишь. Я это знаю точно. В общем, я решил, Коля. Я ухожу к немцам.

Кононов замолчал, испытующе смотря в лицо своему ротному.

— Большая часть командиров и бойцов идет со мной, они верят мне. Перейдя к немцам с оружием мы получим возможность отплатить Сталину за все наши беды.

— Вы уже всем сказали?

— Нет. Только только тем, кому доверяю.

— Рискуем, Иван Никитич В нашей армии в последние годы мало можно кому верить...

— Один конец, Николай. Что так смерть за спиной, что этак. А в нашем случае может быть еще поживем и повоюем. Поэтому, ставлю тебе задачу. Сейчас ты бежишь к немцам и сообщаешь их командованию, что командир 436го полка майор Кононов вместе с полком хочет перейти на их сторону, чтобы вместе воевать против Советов. Только так,.. воевать против Сталина. Запомни. Все. Иди родной. Лети пулей! Туда и назад!

Дьяков ушел.

Кононов вызвал к себе командиров. Первыми пришли командиры рот - рыжий и немолодой уже Зуев, болезненно кутающийся в плащ палатку Нефедов, в лихо сбитой на затылок пилотке старший лейтенант Мудров.

Ротные козырнули. Зуев раздраженно-небрежно, всем своим видом показывающий, не до козыряний сейчас, война. Нефедов, устало-болезненно, полусогнутой ладонью вперед, Мудров - с особым командирским шиком — выбрасыванием пальцев кулака у края пилотки с последними словами скороговорки-доклада.

— Где командиры взводов?

— Движутся следом товарищ, командир. С комиссаром.

Отвечает Мудров. Голос у него бодрый, веселый. Совсем не заметно, что он боится или переживает по поводу возможного окружения.

Зашуршал полог плащ-палатки, прикрывающей вход в блиндаж. Спустились командиры стрелковых взводов, взвода связи, помкомзвода пулеметного взвода, уполномоченный особого отдела сержант госбезопасности Костенко, батальонный комиссар Панченко.

Кононов встал:

— Ну что, мои верные соколики?! Я не хочу от вас ничего скрывать, поэтому скажу честно. Наше дело - дрянь. Через пару часов на нас пойдут немецкие танки. Я смерти не боюсь, видел ее уже много раз. Но и умирать за Сталина тоже не хочу. Не хочу губить и ваши жизни за интересы большевиков и их мировую революцию.

Кононов говорил спокойно, не торопясь, взвешивая каждое слово. Чувствовалось, что он волнуется, но старается не показать волнения.

— Родные мои, настал час решительных действий! Я перехожу на сторону немцев, но не потому что струсил, а для того чтобы вместе с ними воевать за уничтожение большевистской власти и возрождение нашей Родины. Я уже сообщил об этом немецкому командованию и они дали согласие на наш переход.

Кононов блефовал, Николай Дьяков еще не вернулся, но люди не должны были об этом знать.

Командиры молчали. Слишком неожиданны были слова Кононова.

— Всем все понятно?

Никто не отвечал.

— Кто хочет остаться, неволить не буду. Но не забывайте, что мы в котле. Помощи ждать неоткуда.

— Не дури, майор, — рванулся к нему батальонный комиссар, правой рукой лапая себя за портупею, пытаясь нащупать кобуру пистолета. — Товарищи, это враг....

Майор Кононов побледнел. Его рука потянулась к карте на столе.

Мудров и Зинченко навалились на Панченко, вырвали из кобуры ТТ, повалили на пол. Все трое тяжело дышали, командиры держали Панченко за руки.

— Ну и сука же ты, Панченко! — почти ласково укорил Кононов. — Застрелить меня захотел? За что? За измену? Во вредительстве обвиняешь? — словно взорвавшись, вскочил, подбежал к Панченко. — А как ты на командиров доносы строчил? Забыл?

Кононов вытер пот со лба. Спросил:

— Кто еще? — Все молчали.

— Кто со мной?... Встаньте...

Командиры медленно поднялись.