Сергей Герман - Обреченность

Совсем недавно этих коров немецкая администрация передала из колхозного фонда в многодетные казачьи семьи для прокорма детей.

Долго решали, давать ли скотину тем, у кого мужья воюют в Красной армии. Решили- давать. Детишки не виноваты.

Колеса телег цеплялись друг за друга. Слышались крики возниц:

— Нн-ооо! Чего встал, дъяволюка? Эй, ты! Ну ка двинь его кнутом!

— Тпрууу! Ептыть! Куда прешь, екарные ушки!

Пройдя десяток-другой километров, поток беженцев разделялся.

Некоторая часть обозов продолжала двигаться по дороге на запад. Другая следовала на ближайшие железнодорожные станции. Вместе с ними шли колонны солдат, одетых в немецкую униформу. На их кителях были щитки шевронов - Дон, Кубань, Терек.

На головах солдат были форменные кепи, на некоторых красовались кубанки и папахи. Солдаты шли вразнобой, нестройными, ломаными шеренгами. Но в этих нестройных рядах чувствовался особый порядок боевых, обстрелянных подразделений, в любую минуту готовых развернуться цепью и вступить в бой. Солдаты были вооружены старыми трехлинейками, немецкими карабинами, советскими и немецкими автоматами.

Изредка слышались команды:

— Сотня-яяя! Не растягивайся! Подтянись!

— Взво-ооод! Шире шаг!

Следом двигались повозки с пулеметами и боеприпасами, несколько полевых кухонь. Обозы скрипели, похрапывали кони.

На железнодорожных станциях их уже ожидали составы и товарные вагоны. Техника и люди, спешно, с криками и шумом грузились на платформы и в теплушки.

Части вермахта и казачьи сотни отчаянно сопротивлялись сдерживая наступающие советские войска и давая возможность беженцам и отступающей армии отойти к Краснодару.

Екатеринадар, переименованный большевиками в Краснодар был окутан дымом и пламенем. В воздух взлетали взрываемые дома. Немцы, оставляя город, старались разрушить его, как только могли. Они сжигали все, что не могли взять с собой. Взрывались городские учреждения, военные склады, казармы, театры, административные здания. Спиливались телефонные и телеграфные столбы. Уничтожалось все, чем могли-бы воспользоваться следовавшие за немцами советские войска. Пламя и дым сопровождали уходившие войска.

Сильный с морозом ветер раздувал пламя и огненное зарево далеко освещало кубанскую степь.

Взрывы, нескончаемый шум двигающихся людей, конское ржание, хрип, цокот копыт, скрип подвод и телег, плач детей, сопровождали страшную картину всеобщего исхода. Наводя страх и ужас на беженцев день и ночь звучала канонада.

Грохот пушек был все ближе и ближе, но приближал не освобождение, а новые мучения, расстрелы, лагеря, голод.

С гробовым молчанием брели люди через раненый, горящий город. Даже кони шли, понуро опустив головы.

По обочине дороги, в стороне от бесконечной вереницы беженцев шла на рысях казачья сотня.

Вооруженные шашками, в бурках и нахлобученных до бровей папахах, казаки были похожие на огромных хищных птиц, случайно оказавшихся среди людей.

И вдруг, совсем неожиданно для всех, заставив встрепенуться и оторвать глаза от пламени, кто-то, ехавший в первых рядах сотни, затянул:

Прощай ти уманська станиця!

прощай родная сторона!

Прощай козачка, Бог з тобою!

Прощай голубушко моя!

Козацькиий конь далеко скачить

козачка ноченьку не спить

не спить вона ще й гірко плаче

печально в хижині своїй.

Многие беженки слушая песню плакали, пряча лица в черные платки и шали. Казаки до крови кусали губы, сморкались и матерились.

А мать красотку утішаe

не плач козачка доч моя

тобі давно жених готовий

ти будеш в золоті ходить

Нельзя, нельзя родна мамаша

такії речі говорить

останусь милому верная

нельзя, нельзя дружка забить.

Полковник Штайнер ехал в штаб группировки. Он оцепенело смотрел в окно, на носу отблескивал монокль. Внезапно разболелась голова.

Штайнер потер виски.

— Проклятая мигрень. Лейтенант откройте окно.

Заляпанный грязью черный лакированный «Хорьх» пропуская сотню пристроился в хвост колонны беженцев. Немецкие офицеры с удивлением смотрели на поющих людей.

Полковник спросил адъютанта:

— Warum singen sie? Wir treten doch zurück.

— So sind die Russen! Bei ihnen ist alles anders. Wenn jemand stirbt, lachen sie. Wenn jemand auf die Welt kommt, weinen sie. — Ответил ему лейтенант.

Поравнявшись с машиной, в салон заглянул пожилой, уже седой, невероятно худой мужчина.

— Не поют они… плачут... езжайте себе... Христа ради.

В его руку вцепился закутанный в платок мальчик лет десяти.

— Деда! Дедуня...Ты по ихнему понимаешь?

Мужчина вздохнул. Крепче сжал детскую ручку.

— Понимаю внучек. В Германскую два года у них в плену провел. Но лучше уж у них в плену, чем у красных на Колыме.

Над дорогой взлетала песня, тоскливая и безнадежная, как рыдания измученного и истерзанного народа, оплакивавшего свою судьбу и любимую, покидаемую разоренную родину.

Уходя с Кубани казаки видели лежавших сбочь от дороги труппы расстрелянных советских пленных. Не успевая угонять их в тыл и не желая оставлять советским войскам, пленных просто уводили с дороги и косили из пулеметов, как траву.

Немецкие офицеры и унтер-офицеры казачьей сотни старались не смотреть казакам в глаза, понимая, что одно неосторожное слово может привезти к взрыву.

Тянулась до самого серого неба, поросшая голыми будыльями степь, присыпанная снегом. И над равниной висело солнце, освещая в своих неярких осенних лучах бесконечно усталые, унылые колонны.

* * *

Заявившись с утра в штаб, невыспавшийся и злой Доманов приказал вызвать к нему Лукьяненко. Тот незамедлительно явился, увидел, что начальство сердится. Не в духе.

— Тута я Тимохвей Иванович. Звал?

Доманов напустил на себя строгий вид. Прикрикнул на своего заместителя.

— Где шастаешь? Почему не докладываешь по всей форме? Ты офицер или кто?

Рыжеватый и голубоглазый пройдоха Лукьяненко, непонимающе топтался у порога.

— А как же, Тимохвей Иванович. Охфицер... а як же... сотник.

Доманов чуть остыл.

— Ладно. Жаль времени на тебя нет. А то прописал бы я тебе плетюганов.

Лукьяненко вытер ладонью вспотевший лоб. Кажется пронесло.

— Ты знаешь, что у нас завелся большевистский агент?

Лукьяненко удивился.

— Иде? У нас? Да ты шо-оооо?

— Вот тебе и шо-ооо. В самом штабе засел, подлюка. Только что Радке сказал. Говорит, что уже абвер в курсе. Скоро всех допрашивать начнут.

Надо нам раньше немцев эту гниду вычислить. А то вскорости либо партизаны шкворку на шею наденут, либо немцы.

Лукьяненко напряженно думал.

— А сам то ты как думкуешь?

— Я думаю так. Мы с тобой про многих гадали...

Сотник важно кивнул головой.

— Це було!

Доманов хлопнул себя кулаком по колену.