Валерий Поволяев - Атаман Семенов

На шее Меркулова гулко дернулся кадык — он сглотнул слюну. Ага, проняло человека до самого донышка. И превратился Меркулов в крохотное подобие самого себя — в маленького-премаленького жучка, у которого только контур человечий, а все остальное — жучковое. У атамана тем временем в ладони вновь оказался колокольчик — просто наваждение какое-то, — атаман тряхнул нм, рассыпая по воздуху тонкий стеклистый звон. Отзываясь на звон, распахнулась дверь каюты. В проеме показался хорунжий с подносом в руках.

— Красное вино, говорят, идет к мясу, — атаман азартно потер руки, — белое — к рыбе и к сыру, а к чему идет розовое вино?

— И к тому, и к другому, — вновь с трудом открыл рот Меркулов.

— Неверно. Розовое вино идет к любви. — Атаман поставил рядом с креслом Меркулова еще одно кресло, ногою придвинул низенький столик, к которому за едой надо было сгибаться в три погибели, по-японски приказал адъютанту; — Поднос — сюда!

Семенов по-прежнему делал вид, что не замечает клювастого меркуловского секретаря, словно того не было в каюте. Секретарь, угрюмо вжав голову в плечи, водил клювом из стороны в сторону и переминался с ноги на ногу, чувствовал себя здесь неуютно, не в своей тарелке. Атаман налил вина Меркулову, налил себе, с удовольствием отпил глоток, звучно поболтал языком во рту и прикрыл глаза тяжелыми сизоватыми веками.

— Умеют, однако, французики готовить вкусное пойло, — похвалил он. — Умеют.

Ему было интересно, решится все-таки Меркулов выпить вина или нет. Тот колебался. Правая щека начала у него нервно подрагивать, в хрупких височных выемках появился пот. Меркулов смахнул его пальцами и, преодолев себя, решительно взялся за бокал. Глухо, съедая слова произнес:

— За победу нашего оружия! — И — выпил.

А Семенов решил продолжить наслаждение, поднял бокал, посмотрел, играет ли в нем вино? Вино играло, в жгуче-темной красной глуби его происходили некие перемещения, вспыхивали и гасли крохотные таинственные огоньки. Атаман восхищенно чмокнул губами, втянул в ноздри терпкий виноградный дух, исходящий от напитка, потом осушил бокал до дна, стараясь делать глотки маленькие, изучающие, продлевая наслаждение.

— Тост ваш был хороший, Николай Днонисьевич, — сказал он. — Я тоже за него выпил. — Семенов запоздало крякнул и обвел рукою еду, выставленную на подносе: — Угощайтесь. На голодный желудок нам будет трудно разговаривать.

В ответ Меркулов только поморщился, затем сделал рукой вялый невыразительный жест.

— Нет, вы ешьте, ешьте, — напористо воскликнул Семенов, — из дома атамана еще никто не уходил голодным! — Он совсем забыл, что и дома-то своего у него нет, что дом его остался за дальними далями, в добрых двух тысячах километров отсюда, в станице Куранжа. Иногда он видит его во сне и тут же просыпается: очень бывает ему охота вернуться хотя бы на мгновение в собственное прошлое. Однако все-таки он — Верховный правитель России, а посему значит, что дом его — вся Россия. — Ешьте! — Семенов ухватил вилкой несколько скибок [83] Скибки — ломтики, кусочки. жесткой бастурмы, отправил в рот и неожиданно спросил: — Скажите, Николай Дионисьевич, большевики — это ваши друзья или все-таки враги?

— Враги, — поспешно отозвался Меркулов.

— Тогда почему же вы объявили о прекращении вооруженной борьбы с ними? — Атаман перестал жевать, сжал глаза в щелки, остро впился ими в военного министра Приморья.

— По одной причине. Большевики, если бы мы не пошли на мир с ними, раскатали б нас в лепешку, сделали плоскими, как камбалу. А в остальном ни дели, ни ориентиры наши не изменились — мы считаем большевиков своими врагами.

— Ах, какое вино! — Вновь уводя Меркулова в сторону, воскликнул атаман. — М-да, молодцы, господа французу! Умеют потешить брюхо — и свое, и чужое. В отличие от нас, русских дураков. — Он помотал рукою в воздухе, будто ожегся обо что-то.

— Это — временное отступление, — добавил Меркулов и на манер атамана также рубанул рукою воздух: — Ы-ы-ых! — Только получилось это не столь лихо, как у Семенова, и Меркулов сделал сожалеющий жест.

— Попали бы вы ко мне, Николай Дионисьевич, в четырнадцатом году в сотню, когда мы немцев рубали как капусту, я бы из вас лихого кавалериста сделал.

— Чего не получилось, того не получилось. — Меркулов невольно рассмеялся. В смехе послышались торжествующие нотки.

Атаман снова наполнил бокалы.

— Николай Днонисьевич, вы напрасно считаете, что большевики оставят вас в покое. Это сегодня они с вами друзья и братья, а завтра повесят вас с братом на столбах, и будете вы на ветру раскачиваться, как рождественские игрушки. Туда-сюда, туда-сюда... Кто вас вынудил предать меня?

Лицо у Меркулова напряглось, в уголках рта появились старческие звездочки, он поплотнее вдавился спиною в кресло. Сделалось тихо. Атаман ждал.

— Японцы, — помедлив, ответил Меркулов.

— Японцы? — тихим неверящим голосом переспросил атаман.

— Японцы, — подтвердил Меркулов.

— И в обмен, простите, на что? На какие шиши и заверения?

— Нам обещают дать заем в двенадцать миллионов йен.

Атаман отставил бутылку в сторону, посмотрел на нее с тоской и отвращением, словно накануне перепил и теперь не мог понять, каким образом какая-то жалкая бутылка сумела погнать его в болезненное состояние.

— Двенадцать миллионов йен — это большая гора денег, — произнес Семенов тихо, перевел взгляд с бутылки на военного министра, нижняя часть лица у атамана, словно налитая «винцом, потяжелела — он не верил тому, что слышал. — И кто конкретно вам это обещал?

— Человек, работающий в штабе экспедиционных войск.

Атаман почувствовал, что у него сделалось потным, противно липким не только закаменевшее плотное тело, но даже усы и брови, а затылок начала медленно вползать металлическая тяжесть: не может быть, чтобы японцы отвернулись от него!

— И кто он такой есть, этот высокий чин? — спросил он прежним тихим, будто угасшим, голосом.

Меркулов не ответил.

Секретарь министра, понимая, что может услышать нечто не предназначенное для его ушей, затоптался неловко, потянулся рукой в сторону двери, но, словно уловив невидимую команду хозяина, отдернул руку и вновь распахнул только что закрытую кожаную папку. Из кармана поспешно достал модное вечное перо.

— Кто именно? — вновь потребовал ответа атаман.

Меркулов шумно вздохнул.

— Фамилию называть не буду, фамилия вам мало чего даст...

— А должность?

— Драгоман русского языка, — помедлив, ответил Меркулов.

Драгоман — значит, переводчик. Фигура не самая крупная в штабе японских экспедиционных войск, не в генеральском, естественно, звании и даже не в полковничьем и, следовательно, не по себе шапку напялившая на макушку.