Валерий Поволяев - Атаман Семенов

Таскин также направлялся в Читу, на войсковой круг.

Семенов не удержался, азартно потер руки:

— Хорошо иметь знакомого члена Государственной думы!

Эту свою фразу он вспомнил на следующий день, когда войсковой круг начал свою работу — Таскина избрали председателем съезда.

Фронтовики здорово отличались от невоевавших станичников — усталостью, угрюмым видом, серыми лицами и повальной недоброжелательностью ко всем, кто не воевал.

— Вы, станичники, вообще должны спороть лампасы с шароваров, — заявили фронтовики.

— Это почему же?

— Да потому, что вы теперь не казаки.

Это был, по заявлению одного из фронтовиков — чубатого, с двумя Георгиями на гимнастерке, старшего урядника — «тонкий намек на толстые обстоятельства»: предыдущий войсковой круг — под нажимом агитаторов, к казакам имеющим примерно такое же отношение, как к исполнителям персидских танцев, а родная станица Семенова — к столице Португалии, отменил привилегии, данные когда-то казакам государем [36] ... привилегии, данные когда-то казакам государем ... — В 1615 г. Михаил Романов признал за казачеством право личной свободы (освобождение «от тягла»), а также имущественное право, в качестве источников доходов — беспошлинную торговлю «в окраинных городах Российского государства», подтверждаемую правом внешних сношений. Взамен государство требовало от казаков несения службы по охране юго-восточных границ России. Указы Екатерины II признавали их право на занимаемые земли, которые передавались им «в вечное владение». всея Руси. Поэтому фронтовики намеревались поставить этот вопрос вновь и с предыдущим решением круга обойтись так же, как агитаторы, носящие красные тряпицы на пиджаках, обошлись с казачьими привилегиями.

Главной из привилегий была казачья вольница. Казак, дослужившийся до первого офицерского чина, получал личное дворянство; если он окончательно выбивался в люди и становился полковником, то автоматически получал потомственное дворянство; его дети, даже не родившиеся, уже считались дворянами.

У казаков существовало самоуправление, к которому с уважением относились российские государи, были свои земли, которые они кровью своей и потом, рубясь в различных сечах, присоединили к России. И так далее. А в остальном казаки — такие же, как и все, люди-человеки, обычные русские граждане, что любят Родину, давшую им жизнь.

На цареву службу казаки всегда выходили в собственном обмундировании, при собственном оружии, на собственном коне... Это что, тоже привилегия?

Семенов не удержался и выступил на казачьем круге.

После него из ложи гостей на трибуну стремительно вынесся некто Пумпянский — человек, известный не только в Чите, но и в Иркутске, и в Алексеевске, и даже в Хабаровске. Приподнявшись коршуном над трибуной, он лихо рубанул кулаком воздух.

— Казаки, самым позорным явлением в истории России была и есть опричнина. Крови опричники пролили столько, что корабли могут в ней плавать — море! Ныне многие сравнивают вас с опричниками. Снимите с себя это позорное пятно, смойте его, откажитесь от привилегий, за которые так громко ратовал предыдущий оратор, и будьте как все!

Семенов поморщился недовольно, проговорил тихо, в себя:

— Еще один болтун!

Пумпянский оказался главным оппонентом Семенова — никто из инородцев не выступал так велеречиво и умело, как он. Пумпянскому хлопали.

Дебаты продолжались три дня.

На третий день, когда Пумпянский увлекся собственным выступлением, Семенов взял с председательского стола графин, наполнил водой стакан, стоявший рядом, подошел к трибуне с обманчиво-рассеянным видом и протянул стакан оратору. Тот взял стакан, споткнулся на полуслове, словно в нем перестал работать некий движок, и непонимающе глянул на Семенова.

— Прекратите революционную трескотню, а свой горячий пыл залейте холодной водой, — сказал ему Семенов.

Пумпянскнй неожиданно покорно поднес стакан ко рту и стал пить. Зал захохотал. Услышав хохот, Пумпянскнй закашлялся. Говорить он больше не смог — у него сел голос. Произошло это стремительно, иногда такое случается даже с очень опытными ораторами. Дискуссия закончилась победой Семенова.

Заседания казачьего круга затянулись. Завершились они лишь во второй половине сентября 1917 года.

Вскоре к власти в России пришли большевики. Набрать в свой полк Семенов успел не более пятидесяти человек — причем в полк начали записываться не только агинцы-буряты и баргинцы-монголы, но и гураны — полукровки, в жилах которых текла и русская, и бурятская, и монгольская кровь, — и русские. Дальше все застопорилось: в штабе округа до сих пор не был подписан приказ о формировании монголо-бурятских частей.

Семенов торопился — понимал, что в воздухе все сильнее начинает пахнуть порохом, поехал в Иркутск к генералу Самарину. Тот прямо при есауле отдал распоряжение немедленно отпечатать на машинке приказ...

Прошло три дня. Пора возвращаться в Читу, но приказа так и не было, и Семенов вновь отправился к Самарину.

Генерал выглядел плохо, у него нервно тряслась голова, руки дрожали, под глазами вздулись темные мешки.

— Извините, есаул, — сказал он, — я не спал всю ночь.

— Ваше превосходительство, я прибыл за приказом о формировании монголо-бурятских частей, — напомнил Семенов.

— Такого приказа не будет, — сказал Самарин и опустил голову. — Увы!

— Почему? — Семенов не мог скрыть удивления.

— Я под арестом. Вся власть перешла к председателю местного Совдепа.

Семенов собрал все бумаги, полученные в Петрограде, и незамедлительно явился к председателю местного Совдепа — небольшому тощему мужичонке в рубчиковом мятом пиджаке — по виду, рабочему депо. Тот молча выслушал доводы Семенова и согласился подписать приказ.

— Только вот, — сказал он, — я вынужден буду связаться с Петроградом, они должны будут подтвердить ваши полномочия.

— Валяйте, — сказал Семенов небрежно. Он понял: власть в Петрограде сменилась, Муравьева нет и ему надо спешно покидать Иркутск. Через несколько часов может быть уже поздно. Чутье на опасность — звериное, острое, безошибочное — у него выработал фронт, Семенов научился ощущать опасность загодя, когда она еще не родилась...

Семенов поспешил на вокзал. Уезжал он не один — взял с собою пятерых иркутских казаков, решивших вступить в «туземный» полк.

Отбыл есаул вовремя. В Верхнеудинске, на станции, его уже встречали дружинники — человек пятьдесят, не меньше, темной нестройной толпой высыпали на перрон — оказывается, начальник станции получил телеграмму о немедленном аресте есаула Семенова и вознамерился выполнить приказ. Едва Семенов спрыгнул с подножки вагона на серый деревянный настил перрона, как к нему поспешил станционный комендант. Небрежно прилепив пухлую чиновничью ладошку к козырьку железнодорожной фуражки и покосившись на красную повязку, обтягивающую рукав его пальто — этакий символ власти, он поинтересовался: