Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ

Каппель страдал, как и все, — был худой, промерзший насквозь, до хребта, голодный, усталый. Иногда он говорил — повторял это раз за разом,— что цель у него одна: спасти тех, кто пошел с ним. Если он приказывал что-то сделать, эти приказания бросались немедленно выполнять: Каппелю верили, авторитет его был безграничен.

За днем следовала ночь, за ночью день, за днем снова ночь. Все смешалось, обратилось в одну тусклую длинную дорогу, в ленту, в которой не было ни одного светлого участка, ни одного светлого пятна, ни одного радостного промелька — все только гнетущее, тяжелое, болью вгрызшееся в живое тело.

Снег шел два дня не переставая. Морозы не отпускали. Иногда в пути серые и черные скалы сдвигались, едва не соприкасаясь шапками друг с другом, потом расползались, оставляя вверху небольшой просвет, в который заглядывало равнодушное, начиненное холодом и снегом небо. Временами казалось, что Кан уходит вверх, в гору, ноги оскользаются на ходу, не в силах тащить тело на верхотуру, но люди хорошо поняли, что это — обман, мираж, галлюцинация, от которой лечиться надо молитвами: не может река уходить стеной к облакам...

Полно было осыпей, и, если колонна сворачивала в глубину берега, в скалы, в лес, поскольку там было сподручнее одолеть очередные километры, стоило только берегу чуть приподняться над местностью, нависнуть над торосами ледовой одежды Кана, как кто-нибудь, из зазевавшихся, ослабших солдат обязательно попадал ногой в капкан — подошва влипала в край осыпи и человек с криком устремлялся вниз, на далекий серый лед.

Извлекали бедолагу уже покалечившимся, размятым и чаще всего бездыханным.

Колонна спускалась на реку, на лед, и ее опять сдавливали с обеих сторон трескучие скалы, с которых ссыпался не только курумник, но падали целые деревья, расщепленные морозом, многотонные обломки скал, даже звери — на что уж ловкие, но и они падали как люди, преследовавшие каппелевцев в этом походе — партизаны бывшего штабс-капитана Щетинкина.

Впрочем, чем дальше в тайгу, тем меньше было партизан: они тоже не любили отрываться от жилых мест, где и хлебом можно было запастись, и занемогшего коня определить в теплое стойло, и человеку отдышаться, если у него, замерзшего у сдавленных морозом костров, вдруг начинало что-то сопливиться в легких — чуфыркало там мокро, вызывало боль и тревогу.

В последние два дня, когда валил сильный снег, партизаны совсем перестали тревожить отступающую колонну белых.

А вот снег, тот доставлял много хлопот — его выпало столько, что в некоторых местах человек на льду Кана уходил в белое мерзлое одеяло с головой, даже руками над собой, как веселый ныряльщик, хлопал, и рук этих не было видно...

И тем не менее по снегу шли люди, разгребали его, прорубали коридоры, и по ним двигались полки со своим хозяйством, двигались повозки, сани, подводы с ранеными, сапки, на которых стояли пулеметы — их волокли расчеты, — словом, двигалось все, что составляло жизнь и быт несломленного воинского соединения.

Каппель каждый раз устремлялся в первые ряды ходоков — тех, кто пробивал коридоры. Вырыпаев, почерневший, усталый, с ног валился, но старался находиться рядом, он обязательно хватал Каппеля цепкими пальцами за рукав шипели:

— Ваше высокопревосходительство, оттянитесь в тыл! Эта работа не для вас!

— Как это не для меня? — возмущался Каппель. — Еще как для меня!

Одежда на Каппеле истрепалась, обувь была, что называется, барская, но он не хотел менять ее. Вырыпаев, видя бурки генерала, каждый раз любовался ими — очень уж ладно они стачаны — и каждый раз досадливо морщился: не для этих условий обувь. Бурки у Каппеля скособочились, потемнели, покрылись рыжеватыми, схожими с кровью, пятнами.

Вырыпаев вздыхал, давился мерзлым воздухом, застревающим внутри, вскидывал голову встревоженно — ему все чаще и чаще мнилось, что их заманивают в ловушку коварные партизаны, — прислушивался к глухому стуку, раздающемуся впереди — то ли это деревья там лопались, то ли мороз рассаживал камни, будто колуном.

Морозный воздух слепил людей, затыкал ноздри пробками, заставлял на ходу сворачиваться в коконы, прошибал до костей, стремясь выдавить из тела последнее тепло, ткнуть двуногого головой куда-нибудь под торос, в снеговую выбоину и сверху присыпать снегом — вот могила и готова.

— Долго нет деревень, — трескуче выкашлял из себя Вырыпаев, — наврала карта. — Он взял генерала, который вел в поводу коня, за рукав, тряхнул: — Оттянулись бы вы назад, Владимир Оскарович.

— Нет! — упрямо мотнул головой Каппель.

Вырыпаев убито покачал головой.

За порогами, которые они одолели уже довольно давно, должна была находиться деревня, но она существовала только на карте, люди из нее ушли, несколько холодных брошенных домов были занесены снегом по самые трубы.

Впереди послышался далекий задавленный грохот — возник словно из ничего, вытаял из тиши и снова погрузился в тишь. Вырыпаев отогнул край папахи, прислушался — ничего. Тишь да тишь.

— Не пойму, Владимир Оскарович, что это — то ли канонада, то ли гром зимний, то ли еще что-то совершенно неведомое.

— Какой же может быть зимой гром? Это порог... Новые пороги. Морозы не дожали их, вот они и гремят. Эти пороги, Василий Осипович, даже на карте не обозначены. Видите, воздух как искрится? — Каппель провел перед собой ладонью, словно протер невидимое стекло. В сером воздухе шевелилось что-то серое, почти невидимое — возникало шевеление и тут же пропадало — это рождались и исчезали мелкие крохотули-капельки влаги, иногда их рождение сопровождалось странным синичьим теньканьем. — Это указывает, что влажность здесь повышенная, — сказал Каппель, вновь провел рукой по воздуху.

Впереди, между скалами, обозначилась слабая розовина, будто по небу кто-то мазнул живительной краской, сделал отметку, рукотворный свет этот ласкал глаз недолго, вскоре исчез.

— Что это? — спросил Вырыпаев, увидев, что генерал тоже смотрит вперед, в игру пространства — обмахренные инеем ресницы подрагивали у него от напряжения.

— Похоже на северное сияние.

— Северное сияние? Днем?

— Я не утверждаю, что это северное сияние, Василий Осипович, я только сказал, что похоже на северное сияние...

Через три часа подошли к порогам.

Во всю ширину реки из черной дымной воды высовывались камни с прилипшими к ним кусками льда, на лед также напластовывался лед, получалась громоздкая марсианская лепнина, рождавшая в душе пугающие образы, — и колдуны из этой лепнины, из серой окаменелой глуби выглядывали, мрачно сводили глаза к носу, угрожали, но замерзшие колдуны эти были не так страшны, как колдуны живые, и ведьмы скакали, — было их много, и черти, застывшие в отчаянной пляске, — вон как их скрючило морозом, сколько они ни пытались согреться, так и не согрелись, подохли в пляске,— измученность сквозила во всем, что попадало на глаза. Сама природа была здесь донельзя измучена. Самою собой и измучена, доведена до крайности.