Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание

— Таким и Врангель себя повсюду объявляет, — обстоятельно возражал Кузовлев. — Русский патриот... И тут патриоты, и там, видишь, патриоты. А так себя доказывают друг перед дружкой — патриоты! — моря русской крови льются.

— Программы у них не имелось.

— Программ — не знаю, а народу все одно они давали: «Боже, царя храни». Мужику — плети вместо земли, другим — кукиш вместо свободы.

— Но ведь «Боже, царя храни» Русь создало? И цари у нас разные бывали: Иван Грозный, Петр Великий, Николай Первый, Александр Первый, например.

— Не знаю я про царей, которые померли, — убежденно сказал Кузовлев. — Образования нет, не много меня и учили. Но слыхал на фронте от одного вольноопределяющегося — из студентов, знающий, — что цари наши русские вроде и вовсе не русские, а немцы. Тогда чего от них требовать? Нечего! Они интересы своей нации перво-наперво блюли.

Белопольский стал рассказывать про русских царей, про браки, заключаемые во имя большой политики между царственными домами Европы. Дошел и до Николая Второго.

— Про этого я знаю, — сказал Кузовлсв. — Немец, и жена немка.

— Ну, Кузовлев... Давай, брат, этого не касаться. Не немец он вовсе, хоть и русского в нем маловато, если быть справедливым. Политика и браки кровь всех европейских монархов так перемешали — не разберешь, кто есть кто. Да и зачем? Теперь и незачем. Ни нашего, ни германского царя нет. Судьба такая.

— Не скажите, что судьба, Вадим Николаевич. У всех людей — ну, у общества! — терпение вышло. Все крайности переполнены оказались.

Так они разговаривали, доверительно и неторопливо, с чувством уважения друг к другу, — генерал и солдат, — пока не вернулся Николай Вадимович. Он был возбужден, щеки его горели. Рукав бекеши порван.

— Можете меня поздравить! — заговорил он по-французски. — Я все же достал пропуск на крейсер «Вальдек-Руссо». Благодаря любезности французских властей, разумеется! Мы отправляемся! А все эти врангели, скалоны, кутеповы, как я и утверждал всегда, — дерьмо! Они прежде всего о себе и о награбленном позаботились. Отравляют целыми кораблями. Ужас, что творится в городе!

— Зачем ты так, в таком тоне? Фу, Николай!

— У меня нет времени подбирать выражения, отец. И если мы опоздаем, наши два места с удовольствием займут другие — желающих полно!

— Но почему два места? Нас же трое.

— Вы имеете в виду солдата? Я не брал на себя обязательств по его эвакуации, отец.

— Но он помог нам. Он — хороший человек.

— Да его и не пустят на французский крейсер, отец!

— Скажем, мой денщик.

— У нас два места. Два!

— Он спас меня, Николай!

— Что же, мне теперь о нем всю жизнь заботиться?

— Я понимаю, ты устал, раздражен. Будь справедлив и великодушен.

— Да, может, он и не хочет ехать? Спросите его!

— Я не могу блефовать, если у нас пропуск на двоих.

— Поймите, я уже отблагодарил его: он поднес груз и получил за это достаточную плату.

— И этот груз — я? Понимаю. И знаешь, не хочу быть и для тебя грузом. Не был и не буду.

— Не придирайтесь к словам, отец. Вы знаете...

— Я кончаю на этом разговор. Решено. Я не поеду. — Старик перешел на русский. Последнюю фразу он произнес очень спокойно и твердо.

Кузовлев, который не понимал ни слова, с удивлением встрепенулся и закрутил головой: он и не представлял, что отец с сыном обсуждают такое, здесь, при нем и при всех. Старик, видать, был упрямый и своенравный, привык приказывать, и его «заносило». Сын выглядел смешно. Лицо его пошло красными, багровыми пятнами.

— Вы представляете? Вы представляете, что это значит?! Старший Белопольский — князь и генерал! — остается у большевиков? Тем самым вы признаете их! Объявляете на весь мир: с ними возможно сотрудничать! Вы готовы?.. Вы подписываете себе смертный приговор! Все честные люди отвернутся от вас, не станут подавать руки. Опомнитесь! Подумайте о своей семье! У вас внуки — белые офицеры, сын, занимающий определенное положение. Вы и нам закрываете пути в общество!

— О! Ты о себе боишься в первую голову! Попросту боишься и прикрываешь свою трусость красивыми словами. Ваши красивые слова, господа керенские, страну погубили. Проболтали, говоруны, балалайки!

— Вы не смеете так!

— Смею! Я принял решение.

Николай Вадимович решил переменить тактику. Приняв учтиво-беспристрастное выражение, он обратился к солдату:

— А скажи, любезный... Правду... Разве ты собирался уезжать из России? У тебя что, родственники в Париже или свое дело в Константинополе?

— Изволите шутить, барин?

— Мне не до шуток, поверь. Времени нет.

— Тогда я скажу, барин. Не знал, богом клянусь, до сей минуты не решил еще — ехать аль оставаться. Да и сказать, столько лет за меня решали, и куда идти, и в кого стрелять, что я сам по себе это делать разучился... Подумал было ехать за компанию, потому как дома меня никто, видать, не ждет, и папаша ваш понравился: душевный человек, хоть и генерал. Но раз он остаться решил, и я, значит, никуда не двинусь. Возле него останусь — вот и весь мой ответ.

— Ага! Вот видишь! — торжествуя, произнес князь.

— О-оо! — Николай Вадимович схватился за голову.

— Оставь театр, Николай. Тебе же легче будет. Там, — он показал в окно. — А у меня и дело есть. Я уверен, что найду Ксению, мальчиков. Не здесь, так в Петербурге. Кто-нибудь из них домой вернется, увидишь.

— Когда? Куда? — раскачиваясь с носка на пятки, выкрикивал Николай Вадимович. — Куда домой?! К кому домой?! Маньяк! Маньяк, упрямец! Большевики вас завтра к стенке поставят.

— Всех и они к стенке не поставят, — старый князь багровел. — Пойми же, я русский, русский! — выкрикивал он. — Я турок воевал, а ты меня к ним в услужение привезти хочешь?

— Почему в услужение? Почему турок? — растерялся Николай Вадимович. — Мы едем в Европу, в цивилизованное общество.

— Ах, в Европу?! В цивилизованную Европу, которая всегда относилась к нам как к дикарям, как, прости, к навозу и пушечному мясу. Спасибо! Нет! Не желаю! Сколько мне остается жить, я проживу в России, и меня похоронят на родной земле.

— О мой боже! — истерически всплеснул руками Николай Вадимович. — Кто вас спасет, кто похоронит на родине, старый... — и он осекся.

— Идиот, хотел сказать? Договаривай!

— Упрямец. Я хотел сказать, упрямец.

— Да, да, да! Я понял.

— Вы поедете? В последний раз спрашиваю!

— Не трудись. Я же сказал. — Старик заметил, что десятки людей слушают их разговор, и рассердился: — Да, я упрямец. Но ты, ты хуже!

Николай Вадимович инстинктивно оглянулся, нервически топнул ногой и, прокричав что-то нечленораздельное, выбежал из залы.

«Марш вперед, Россия ждет, белые гусары! Марш вперед, бой зовет, наливайте чары!» — запел вдруг кто-то дребезжащим голосом. Голос был насмешливым, издевательским. А потом послышался истерический смех.