Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.

Здесь била жизнь. У причала толпились шумные люди. Жандармы и контролеры проверяли документы. Гудели пароходные сирены. «Иа-иа-иа!» — душераздирающим гортанным криком, точно их режут, ревели ослы. Оборванные мальчишки вторили им, продавая двуязычную русско-французскую «Пресс дю суар», прозванную «Пресс дю писуар». Слащева не узнавали. Некоторые — демонстративно. Его, привыкшего к постоянному поклонению толпы, это раздражало сегодня особенно сильно. Захотелось сесть на паромчик, потеряться в одном из галатских портовых кабаков и напиться до выключения сознания. Но при мысли, что придется стать в общую очередь на пирсе, показывать красномордым жандармам документ, удостоверяющий, что он, русский генерал, имеет право пересечь лужу без дела и чьего-то приказания оказаться на людных улицах, — его захватила такая ненависть и ярость, что он, выругавшись, пошел прочь от пристани, проклиная и этот Константинополь, и всю Турцию, в которой турки сражаются против турок, и себя самого. Не заметил, как оказался возле четырехэтажных казарм, возвышающихся крепостью над берегом Скутари. Когда-то тут размещались янычары. Теперь — беженский лагерь Селим. Массивный квадрат здания, входом обращенный к Босфору, занимал огромную территорию, где, как представилось Слащеву, можно было бы разместить и дивизию...

Он прошел вдоль зарешеченных окон первого этажа к воротам, окованным железом. Ворота оказались неприкрытыми, и Слащев увидел большой двор, мощенный щербатыми каменными плитами, и группы беженцев. Парные часовые охраняли вход. Генерал приблизился безотчетно, не имея еще никакой цели, но часовые проворно закрыли ворота.

— Вы что?! — закричал, мгновенно сорвавшись, Слащев. — Мерзавцы! Скоты! Не узнали?! Я — Слащев! И это армия! Махновцы! Мародеры! Дерьмо! — голос Слащева задрожал от гнева. Круто повернувшись, генерал зашагал к пристани...

Слащев, словно в полусне, ходил по улицам. Он наталкивался на людей, не заметив, задел лоток торговца фруктами, едва не угодил под колеса экипажа. От офицера, отдавшего ему честь, он шарахнулся, точно от прокаженного. Изрядно устав, Слащев зашел в кафе и заказал рюмку водки. Официант-турок, не поняв, принес ему коньяк и кофе. Слащев залпом выпил одно за другим, сказал: «Ну и дерьмо же ты, братец» — и задремал. А может, и не задремал — задумался, ушел в себя, чутко фиксируя все, что происходит вокруг. Он слышал голоса, звон посуды, шум улицы, ощущал запахи кухни, сигарного дыма, и потом на какое-то время забылся коротким сном. Очнувшись, «генерал Яша» недоуменно огляделся. За соседним столиком с аппетитом поедал мясо бородатый старичок. Перед ним стоял малый графинчик с водкой. Слащев, озлившись, подозвал официанта и приказал принести ему все, что находилось на соседнем столе. Официант поклонился и исчез. Старичок участливо сказал;

— Да, в Петербурге нас обслуживали получше, господин генерал.

— Не имею чести, — буркнул Слащев.

— Конечно, конечно, — миролюбиво сказал сосед. — Вы меня не запомнили — естественно. А я бывал у вас на приеме, в штабном вагоне, Яков Александрович.

— В качестве?.. С протестом? — язвительно воскликнул Слащев. — От думской общественности небось?

— Не угадали. От себя лично — по поводу сохранения памятников народа.

— Памятников — каких? Не помню!

— Ну, неважно, — заметил старик. И добавил: — Но грозны вы были, генерал, ох, грозны! Хотя, кто старое помянет... Не сочтите неудобным, пересаживайтесь, — сказал вдруг старик. От него исходила какая-то магическая сила. — Поговорим, если не возражаете.

Появился наконец официант.

— А что же? — неожиданно для себя, с вызовом ответил Слащев. — Перенеси все, рожа! — приказал он турку и пересел за соседний столик. — Слушаю вас... э...

— Челышев, Михаил Павлович, — сосед приподнялся. — Статский советник. Бывший.

— По какому ведомству изволили служить?

— По министерству финансов, Яков Александрович. Но — давно! Уволен в отставку-с за характер. Главное же мое призвание — коллекционирование раритетов.

— И где ныне коллекции ваши?

— Они в России, на родине. В отличие от нас с вами.

— Вон как, — усмехнулся Слащев. — Окажись вы там, вас бы уничтожили, а коллекции отобрали.

— Знаете, не уверен. Комиссары не так уж и кровожадны. Да и война кончилась. Теперь слово музам.

— В последнее время, представьте, я иногда думаю над случившимся в России с позиции «а если бы», — признался Слащев.

— Поясните.

— Вот... если бы, скажем, государь император Александр Второй обнародовал свои конституционные реформы на неделю раньше, Россия стала бы иной, — убивать его не имело бы смысла. Или: если бы армии Самсонова, скажем, овладели Пруссией, — не было бы революции, братоубийственной войны. И так далее.

— Я не историк, генерал. Однако теории ваши представляются мне субъективными. По-видимому, миром правят иные законы. Большевики постигли их лучше нас с вами.

— В чем же вы видите подтверждение атому? Есть ли у вас факты?

— Да сколько угодно! И сам факт существования России — прежде всего. Они не только держатся у власти, но держат власть. На этот феномен, если признаться, мы не рассчитывали.

— Я уж точно, — буркнул Слащев. — Многое мне непонятно. И главное — откровенность за откровенность! — что при этом должен делать я, генерал? И патриот России! Идти в ландскнехты к французам и воевать для них новые колонии? Поступать в банды Булак-Балаховича и пополнять состояние грабежом соплеменников?

— А не кажется ли вам, что навоевались вы предостаточно? Это не праздное любопытство — уж коли возник разговор, полагаю.

— Понимаю вас, — Слащев уже хмурился. — И хотя вопрос представляется мне не таким простым, отвечу. Ибо и Слащев-Крымский, под влиянием ряда исторических событий, трансформировался в Слащева-Константинопольского, господин Челышев. Эти два Слащева различны. О том Слащеве могу сказать: совесть моя чиста. Перед богом, людьми и самим собой. Я ведал, что творил, ибо творил во имя родины и ее блага.

— Но так говорят и Махно, Врангель и Клемансо.

— Не говорите мне о Врангеле! — сорвался Слащев. — И извольте не перебивать: я теряю мысль. Итак, — сказал он и замолчал: забыл, о чем собирался говорить далее. — Врангель! Этому «патриоту» всюду неплохо: где он ночует — там его родина. Баловень судьбы! Деньги, почет, положение — полководец, дипломат. Паркетный шаркун!.. Да, — вспомнил он, — я говорил о патриотизме. Что бы там ни вещали обо мне, я патриот России, сударь! Готовый умереть, если потребуется для блага родины.

— Простите старику, генерал. И выслушайте. Пусть вам не покажется кощунственным мое заявление: я многое продумал и многое пережил, поверьте, и революция лишила меня всего — имущества, положения, дома, родины... Большевики большие патриоты, чем мы с вами.