Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Расплата. Книга четвертая

Книга не принесла Горгулов у денег. Но он продолжал верить в свою литературную звезду, тем более, что многие отмечали его литературный талант. Но подвела его незаконная врачебная практика. Чехи наложили на нее строгий запрет и, можно сказать, выслали Горгулова в Париж.

Здесь он познакомился со своим единомышленником Яковлевым. Они приступили к выпуску газеты «Набат», собирали своих сторонников в рабочих кафе Бйанкура. Газеты воспроизводили стенограмму допроса:

Прокурор: А чем, собственно, занимался ваш приятель?

Горгулов: То есть?

Прокурор: Ну, на что вы жили? Питались, содержали жилище?

Горгулов: Яковлев поначалу торговал дамскими чулками. Потом целиком отдался политической борьбе.

Последний диалог вызывает шум в зале, смех. Обвиняемый, не сдерживаясь, разражается бранью. Судья с трудом наводит спокойствие. Подсудимый немедленно успокаивается и продолжает как ни в чем ни бывало: «Впрочем, с Яковлевым я вскоре порвал из-за идейных соображений. Он категорически отрицал наше приветствие, когда по знаку председательствующего на собрании все в зале поднимали руку, вскакивали в едином порыве и кричали: «Русь! Пробудись!» Яковлев утверждал, что подобным приветствием широко пользуются немецкие и итальянские фашисты. От нас это наверняка может оттолкнуть значительную группу эмиграции и даст богатую шпцу нашим идейным врагам... Короче, мы порвали. Я выпустил программу новой партии, придумал для всех членов единую религию «натурализм», суть которой — любовь к природе и одновременная, всеми способами культивированная ненависть к коммунистам и евреям — врагам всего живущего на свете...

Судья просит обвиняемого покороче рассказать о его дальнейшей жизни:

— Что тут? — говорит Горгулов. — Серые будни, с одной стороны, тайное лечение казаков, заболевших гонореей или сифилисом. Мечта поехать в Харбин для налаживания контактов с нашими единомышленниками; совершить на ракете или специальном авноне межпланетное путешествие; записаться в Иностранный легион и уехать в Бельгийское Конго, жениться на миллионерше.

— Достаточно, — переглянувшись с коллегами, приказывает председательствующий. — Переходите к событиям последнего времени.

— Нет ничего проще! Горгулов, подбоченясь, с вызовом и презрением оглядывает зал. — Снова я попал под действие враждебных сил. На меня донесли французской полиции. Опять прежние обвинения — незаконный прием больных. А в результате меня лишают вида на жительство, это вы понимаете?! Я принужден скрыться в Монако, пробовал искать счастья, играя в рулетку, — все тщетно. Что мне прикажете делать? Я человек и хочу жить по-человечески. Чем больше меня унижают, тем сильнее растет во мне жажда мести.

— Прошу вас, не отвлекайтесь. Дальше, — строго указал судья.

— Не переношу, когда меня понукают, — заносчиво возразил Горгулов. — Я не лошадь. Я — поэт. Я переписывался с Куприным.

— Просили денег?

— Как вы могли додуматься?! Он — гений нашей российской словесности. Я послал ему короткое письмо и подписал: «Я одинокий, одичавший скиф».

— Расскажите, Горгулов, как вы задумали убийство Думера? Один или с группой соучастников?

— Всех возможных соучастников я мгновенно отринул: купят и продадут. Ходила тут одна группка, помощь предлагала и во главе, конечно, герой-полковник.

— Он окончательный сумасшедший, — тихо сказал на ухо мэтра Жеро один из сидящих в зале. — На этом я и буду строить свою защиту.

— Следствие располагает еще одним убедительным доказательством, что убийство готовилось загодя. Об этом говорит последнее жилище Горгулова в Париже... Как вы снова оказались в Париже, обвиняемый?

— Я вернулся нелегально. И здесь узнал, что вы, французы, подло предали моего кумира адмирала Колчака.

— Этим и объясняются его многочисленные портреты на стене вашей комнаты?

— Исключительно!

— И даты, написанные на них, сделаны вашей рукой?

— Моей. Дата смерти адмирала и дата смерти вашего президента.

— Следовательно, вы определили ее для себя точно?

— Выходит, так. — И вдруг, накаляясь, Горгулов заговорил в совершенно другом тоне. — Я все рассчитал. Я готовил убийство. У меня было два револьвера, для верности. Я отправился в собор, где долго молился за успех своего мероприятия. Затем я выпил литр вина. Боясь полиции, я выбрал, наверное, самую плохую гостиницу, где номера сдают хоть на ночь, хоть на час, — третьеразрядное заведение. Казалось, за мной следят повсюду — с момента моего появления в Париже. Среди переодетых полицейских я без труда замечал в некоторых своих бывших знакомых н людей Яковлева. Для отвода глаз я взял с собой в отель проститутку. Но и она показалась мне подозрительной, я прогнал ее. Все мои единомышленники отреклись от меня. Я казался себе затравленным зверем. Осталось лишь доведаться утра. Всю ночь я писал. Рвал и писал снова. Не помню, что это было: письмо, обращение к прежним соратникам или к французским властям... Каждый лист моего сочинения содержал проклятия в адрес наших общих врагов — коммунистов, французов, евреев и чехов.

— И чехов? — удивился судья. — Почему?

— Да потому, что евреи действуют на Европу только через них. Все чехи — хорошо замаскированные евреи. Мне это известно доподлинно.

— Итак, вы писали до утра. Надеюсь, все содержит эта тетрадь, изъятая при аресте. Вот она. На первой странице надпись, сделанная вашей рукой: «Доктор Павел Горгулов, глава русских фашистов, убивший президента французской республики». Это та тетрадь, над которой вы трудились всю ночь?

— Да, та самая. Вы хотели уничтожить мой мозг. Вам это нее удалось. Во мне осталось лишь одно чувство — жажда мести.

— Расскажите, что было утром?

— Да ничего, собственно. Я был зол и слаб от бессонницы. Я выпил еще вина и вышел на улицу. Вид ваших добропорядочных и сытых парижан, спешащих по неотложным делам, по их делам, еще больше взъярил меня. Я проник на выставку, где должен был быть Думер, увидел его и с большим удовольствием выстрелил в него несколько раз в упор. Был схвачен и садистски избит охраной — прошу отметить этот факт особо: он характерен для порядков республики по отношению к иностранцам...

Суд продолжался три дня. Смертный приговор был вынесен единодушно. Услышав, как судья оглашает его, Горгулов в крайнем волнении вскочил с места, сорвал с шеи воротничок, крикнул что было сил, напрягая голос: «Франция отказала мне в виде на жительство! Вы все будете жалеть!» — и выругался. Даже перед смертью Горгулов не смог найти никаких других слов...

Страшная, дикая история! Она, к счастью, ничего не могла изменить в положении русских людей, живущих в Париже, только, может быть, прибавила веры в непостижимую русскую душу, где уживаются рядом самые неожиданные чувства: ненависть и любовь, жестокость и жалость.