Михаил Слонимский - Лавровы

— Ты, Боря, уже не ребенок. Ты должен знать, что детей приносит не аист. — Борис удивился такому вступлению. — Детей аист не приносит, — строго продолжала Клара Андреевна, — дети рождаются иначе. — Она задумалась: ни одно сколько-нибудь приличное выражение не подходило для того, чтобы объяснить сыну, как рождаются дети. Потом она нашла наконец нужные слова: — Вот, например, ты. Тебя родил не аист, а я. А для того, чтобы я родила тебя, нужен был папа.

Тут Клара Андреевна покраснела, как девочка. Она встала, сняла пенсне, бросила его за спину и сказала:

— Папа тебе все разъяснит.

— Я уже давно знаю, — сказал наконец Борис.

— Ты меня понял? Тем лучше.

И она пошла из комнаты. Борис с удивлением глядел ей вслед. Весь разговор с матерью показался ему просто неправдоподобным. А за чаем Клара Андреевна глядела на него с нежностью: она чувствовала, что исполнила долг матери и помогла жить сыну. Опровергнуть это убеждение — значило бы убить ее.

На следующий день сразу же после обеда Борис отправился к Жилкиным. Там снова появился Фома Клешнев. Он сейчас играл с этнографом в шахматы. Жилкин был игрок первой категории. Он играл спокойно, медленно и беспощадно. Шахматы были единственной областью, в которой Жилкин был беспощаден. Он пользовался малейшей ошибкой противника и был непреклонен в атаке так же, как тверд в защите. Клешнев волновался, злился и проигрывал.

Борис, не желая прерывать партию, даже не поздоровался с Жилкиным, а ушел в дальнюю комнату — к Наде. Тут стояли кровать, письменный столик, диван, кресло, стул и еще какие-то тумбочки и табуреточки, назначения которых Борис не понимал: садиться на них он боялся — сломаются еще. По размерам все это было меньше обычного. А сама Надя — совсем не кукольная, плотная и здоровая девица с розовыми щеками и длинной русой косой. Стены комнаты украшены были фотографиями родственников и почему-то видами Неаполя.

Надя усадила Бориса на диван и заставила рассказать все, что с ним случилось за последнюю неделю. Выслушав, она промолвила:

— А я рада, что ты не писарь.

И добавила, подумав:

— Мне казалось, когда ты был солдатом, что ты политический преступник. А писарь — это вроде уголовного преступника. Это нехорошо.

Надя выросла среди людей, для которых тюрьма и ссылка были так же обыкновенны, как у других поездка в служебную командировку или перевод с одной службы на другую. В детстве Надя говорила про себя:

— Я кончу гимназию, а потом поступлю в тюрьму.

Она и представить себе не могла, что жизнь ее обернется как-нибудь иначе. А пока она училась на курсах и подрабатывала деньги уроками. Она принципиально не хотела жить за счет отца.

Борис продолжал болтать. Он начал пересказывать ей сцену с матерью и по Надиному лицу понял, что тема разговора ей не нравится. Борис оборвал фразу на середине. И только через минуту, когда Борис говорил уже совсем о другом, Надя, не удержавшись, вдруг прыснула. Борис тоже засмеялся: действительно, девятнадцатилетнему балбесу разъясняют такие вещи, как мальчику.

Жилкин у себя в кабинете уже обыграл Клешнева. Расставляя фигуры для новой партии, он говорил:

— У вас нет достаточной выдержки. Вы путаете последовательность ходов и ни одной комбинации не доводите до конца. Я уже в дебюте получаю лучшую партию.

Клешнев усмехнулся.

— Если бы вы в жизни были так тверды, как в шахматах!

— В жизни я тоже твердый человек, — сказал Жилкин, выдвигая на два поля вперед ферзевую пешку.

— В жизни вы добродушный соглашатель, — отвечал Клешнев и выдвинул на два поля вперед королевскую пешку.

— Нет, не соглашатель, — возразил Жилкин и взял ферзевой пешкой королевскую. — Разве это ход? Вы совсем не знаете дебютов.

— Я упорный человек даже в шахматах, — сказал Клешнев, продолжая игру.

Но уже к восьмому ходу он оказался в таком тяжелом положении, что сдал партию.

— Не всякий хороший политик — хороший шахматист, — изрек Жилкин.

— Не всякий хороший шахматист — хороший политик, — отвечал Клешнев, усмехаясь.

Он уселся глубже в кресло и вынул портсигар. Вздохнул:

— Вот курить начал. На тридцать шестом году жизни начал курить. Я курил только один раз в жизни — в киевской тюрьме. Я тогда ожидал смертного приговора, а мне было двадцать три, нет, двадцать пять — сколько мне было тогда лет? Я получил каторгу вместо смерти.

Он задумался, потом спросил:

— От Анатолия есть письма?

Жилкин замигал усиленно. Глаза его сразу покраснели.

— Уже два месяца нет известий.

Клешнев сразу же постарался перевести разговор на другое.

— Да… гм… папиросы… двадцать штук в день курю. Денег уходит — уйма. Да… А скажите, этот солдат, молодой такой, беленький, кто это такой? Он у вас часто бывает.

— Он с Надей очень дружен, — ответил Жилкин, тоже охотно меняя тему разговора.

— Его фамилия Лавров? — припомнил Клешнев. — И отец его — инженер? Я знавал инженера Лаврова. То есть он тогда еще не был инженером. Он кончал институт. Его звали Иван Николаевич. У меня дурацкая память на лица, фамилии, цифры. Кстати: мне было двадцать три года, когда я сидел в киевской тюрьме. Я напрасно усомнился.

— Это тот самый, — сказал Жилкин. — Иван Николаевич Лавров. Наши отцы очень дружили.

— Я встречал его много лет тому назад в одном кружке. Потом он исчез. Одно время он, кажется, был довольно деятельным работником. Он бывает у вас?

Жилкин приподнял широкие плечи, развел руками, и сглаживающая резкие слова улыбка появилась на его бородатом лице, как всегда, когда он хотел сказать о ком-нибудь неприятное:

— Нет, он не бывает. Он мне не совсем нравится. Он, несомненно, честный и неглупый человек, но в нем не хватает какого-то понимания. А с его женой мы в решительной ссоре — это невозможная женщина. То есть…

Клешнев перебил, усмехаясь:

— Представляю, что это за семейка.

— Он женился и совсем отошел от нас, — продолжал Жилкин и прибавил: — А Боря — прекрасный юноша. Совсем не в родителей. А отца его я все-таки жалею: в молодости он подавал большие надежды. Бедствовал ужасно. За женой он взял большие деньги — она из богатой семьи.

— Да? — спросил равнодушно Клешнев. Эта тема, видимо, не слишком его интересовала. — А вы знаете, что я делаю сейчас в Питере? Работу на заводе ищу. У меня теперь легальный паспорт. Гуляю по Питеру свободно. Самая сейчас работа на заводе и в армии. Я ведь все-таки квалифицированный токарь.

— Идите ко мне в секретари, — предложил этнограф.

— Спасибо, — отвечал Клешнев. — Если не удастся на заводе…

В передней послышались шум и говор. Жилкин вышел. Это одевались Борис и Надя. Надя объяснила:

— Мы в кинематограф, в «Сатурн».

Жилкин, вернувшись в кабинет, сказал Клешневу: