Михаил Слонимский - Лавровы

И, не дожидаясь ответа, он продолжал рассказывать о своей поездке на фронт.

Борис вымылся, надел чистое белье, лег на диван и заснул. Он спал до обеда, когда его отец, инженер, вернулся с завода. Отец разбудил его — потряс сына за плечо и проговорил:

— Так вот как — вернулся? Это хорошо.

За обедом Юрий восхищался:

— Ужасно стало интересно жить. Все-таки война очень полезна людям — она как-то встряхивает. — И он протянул матери тарелку; мать положила ему две лучшие котлеты. — Очень интересно, — продолжал Юрий, принимаясь за котлеты. — Я обязательно еще раз поеду на фронт. Обязательно…

Мать чрезвычайно серьезно отнеслась к его словам.

— Нет, — сказала она необычно рассудительным тоном, — оставь эти разговоры. Тебе нужно кончить университет. При твоем уме и способностях ты пригодишься на большее, чем война. Для войны люди найдутся.

— Обязательно поеду, — утверждал Юрий. — Обязательно! Нехорошо оставаться дома, когда весь народ на войне.

Отец доел котлету, отодвинул тарелку, улыбнулся смущенно, отер ладонью седенькие усы и бородку и начал:

— В японскую войну, я как сейчас помню…

Мать строго перебила его:

— Ты приляг после обеда.

— Мне не хочется, — виновато отвечал отец. — Мне хочется разговаривать.

Мать перебила его еще строже:

— Тебе нечего разговаривать. Ты сам прекрасно знаешь, что тебе вредно разговаривать после обеда. Поди и ляг. У нас нет денег на докторов.

Инженер покорно встал, ласково поглядел на жену и пошел в спальню, чтобы, сняв сапоги и пиджак, лечь там на кровать и заснуть, хотя ему этого решительно не хотелось. Стена с прибитым к ней плакатом закачалась перед его глазами, расплылась в синий туман и ушла. Через минуту инженер Лавров проснулся, не помня: удержался он от крика или нет? Ему не то что приснилось, а просто так — подумалось в забытье, что он и теперь, на сорок третьем году жизни, ночует под мостом, обняв облезлую дворнягу. Потолок, пол, большая кафельная печь, стулья, стол у окна, кровать с пружинным матрацем, периной и тремя — одна меньше другой — пуховыми подушками, — все было крепко, прочно, навсегда. Стены не шатались, на плакате огромный русский казак нанизал на пику дюжину немцев, но забытье не прошло, и Лаврову казалось еще, что все вокруг колеблется и дрожит, а проткнутые пикой немцы шевелятся. Окончательно очнувшись, Лавров понял, что перед ним стоит Борис, который, должно быть, и разбудил его скрипом двери.

Борис сказал:

— Ничего, что я тебя разбудил?

— Конечно, ничего. Ну как ты, значит, вернулся? Это хорошо.

— Я просто так, — отвечал Борис. — Я как-то еще не успел рассказать, где я был и что со мной случилось. А со мной ужасно много случилось. Я ведь тогда в письме соврал, что меня назначили в тыл, — я сплошь был на передовой линии. Я даже ранен был и контужен. Но так легко, что отказался от эвакуации. И «георгия» получил не зря, а в боях.

Отец спустил ноги с кровати и сел. Лицо у него сразу осунулось и постарело. Он отвечал:

— Ты маму береги. Она рада, что ты жив и здоров, и хочет поскорее забыть обо всем. Как она о тебе волновалась! Ночей не спала. Она нарочно, чтоб себя успокоить, не хочет ничего знать, не расспрашивает. И думает, что и тебе спокойней забыть как можно скорей все эти ужасные впечатления. Она ужасно, ужасно нервная.

— Но я не хочу забывать, — возразил Борис.

Отец неподвижно сидел на кровати. Жилет и штаны были у него такого же седенького цвета, как усы и бородка. И от него пахло шоколадом. Он улыбнулся вдруг очень доброй улыбкой.

— Ну вот, ты вернулся, значит, — сказал он. — Это хорошо. Отдохнешь. И больше тебе на фронт не надо.

К ночи, обняв за плечи жену и гордясь тем, что он лежит под одним одеялом с такой умной и красивой женщиной (эта гордость не проходила, несмотря на очень долгие годы семейной жизни), инженер сказал:

— Боря, оказывается, был ранен. Он не рассказывал тебе?

— Борю я больше на фронт не отпущу, — отвечала жена. — Он уедет только через мой труп. А вот ты никогда не поймешь, как мне трудно. Маню надо было прогнать — это дрянь и воровка. Все вокруг воровки и проститутки. Я третий день без прислуги, а ты о чем угодно думаешь, а обо мне у тебя и мысли нету.

Действительно, прислуги не было уже третий день. Но Клара Андреевна дала объявление в «Новое время», и к ее квартире (жили Лавровы на Конюшенной, за несколько домов от Невского) потянулись девушки и женщины, желавшие получать пять рублей в месяц на хозяйских харчах.

Борис с интересом следил за матерью, которая вся целиком отдалась делу найма прислуги. Вот она пошла на кухню. Борис — за ней. На сундуке у двери сидела женщина в черном драповом пальто и с коричневым платком на голове.

— Нельзя сидеть, когда барыня входит, — сказала Клара Андреевна, и прислуга встала. — Ты ведь не умеешь готовить — зачем же ты пришла?

— Я умею готовить, — возразила женщина.

— Значит, к тебе будут ходить мужчины, — продолжала Клара Андреевна. — У меня приличный дом, и я этого не потерплю.

Прислуга молчала.

Мать взглянула на Бориса:

— Выйди, тебе тут нечего делать. Это не для детей.

Борис, не желая спорить, вышел, но остановился в коридоре за дверью. Прислуга с удивлением поглядела вслед этому «ребенку» в солдатской форме. Голос Клары Андреевны перешел в трагический шепот:

— Ты же беременная. Как ты смела явиться в приличный дом! У меня дети.

Женщина отвечала добродушно:

— Сами, чай, детей вынашивали, барыня, знаете. А готовить хорошо умею.

— Пошла вон! — закричала Клара Андреевна.

Женщина постояла у сундука, потом вышла, сердито хлопнув дверью. Мать пронеслась мимо Бориса в комнаты, чуть не сбив с ног только что вернувшегося с завода мужа, и крикнула ему:

— Каторжник! Вот всем расскажу, кто ты такой!

И помчалась на кухню, где снова задребезжал звонок.

К обеду прислуга была нанята. Это была седая женщина, тихая и напуганная.

Клара Андреевна учила ее за обедом:

— Нельзя совать соусник под нос, надо ставить вежливо. Тебе платят пять рублей и кормят — ты должна быть благодарна барыне, что тебя держат.

Юрий недовольно перебил:

— Однако обед остынет.

Клара Андреевна поглядела на сына, на прислугу и стала раздавать жаркое: ей не хотелось сейчас затевать скандал с сыном, сначала надо было поесть.

— Ужасная прислуга, — говорила она, нарочно для сына показывая вид полного хладнокровия и рассудительности. — Я завтра же ей откажу.

Она сидела во главе стола, большая, широкая, в коричневой, расстегнутой на груди кофте, — под цвет глазам и волосам. Лицо у нее было почти мужское: с резкими очертаниями носа, рта, бровей.

— Ты не имеешь права, — раздраженно отвечал Юрий, спешно изобретая предлог для продолжения скандала. — Такие события, а ты занята пустяками. Прямо противно.