Андреас Требаль - Гипнотизер

Осторожно, чуть ли не боязливо я приоткрыл кожаную полость и огляделся. Убедившись, что мы на самом деле стоим у ярко освещенной площади Мадлен, я почувствовал себя в своей тарелке. Все шло своим чередом: мир не перевернулся. От измученных лошадей поднимался нар, люди лениво фланировали, в небо над Парижем устремлялись клубы тысяч дымовых труб.

— Какого черта вам вздумалось нестись сломя голову?

— Потому что хочется насладиться жизнью, которой мне и так немного осталось, сударь. Я болен. Болен смертельно. И вот стараюсь жить побыстрее. Мечтаю о том, что когда-нибудь расшибусь о стену. Вот только лошадок будет жалко.

Я расплатился с ним. Кучер, усмехнувшись, щелкнул кнутом.

— Аттракцион! Кому хочется не только доехать, куда надо, но и взволновать кровушку скоростью, милости прошу, господа, ко мне — лихачу Биби. Не пожалеете!

Какая-то парочка поддалась на уговоры.

— Только не думайте, что вам удастся потискаться у меня в коляске! Нет уж, вам будет не до этого, обещаю. Так что потерпите, пока я вас довезу до дверей, — шутливо предостерег он.

В коляску забралась еще одна парочка, Биби аж крякнул от удовольствия. Подстегнув лошадей, он унесся в туман. До меня донеслись смех и возгласы пассажиров, решивших, видимо, пособить кучеру расшевелить лошадей.

Как и кучер Биби, долго задерживаться здесь я не собирался. На ступеньках площади Мадлен топтались две девчонки. Уличные. С пахитосками в зубах, они согревались вином из бутыли. Заметив, что я взял курс в их сторону, одна зазывно махнула мне початой бутылкой. Я тряхнул головой.

— А, какой с тебя толк! — с досадой рявкнула девчонка и стала жадно заглатывать вино, точно завзятый пропойца-клошар, опершись о скульптурную группу, изображавшую Страшный суд.

Усмехнувшись, я тут же почувствовал облегчение — будто кучеру Биби удалось отвезти меня на край света, откуда последствия катастрофы семейства Суде уже казались не столь страшными.

Оторвавшись от бутылки, девушка грубовато, по-мужски отерла рот. Да, таков Париж. Возвышенное и низменное рядом. И так было испокон веку в этом городе. Возведенный в 1806 году по распоряжению Наполеона в честь победы храм, окруженный колоннадой из двадцати пяти коринфских ордеров, начиная с 1814 года служил королю Людовику часовней, где отпевались души погибших на гильотине его родственников. А теперь с наступлением темноты площадь эта служила местом сбора уличных шлюх, пьянчуг, игроков в азартные игры, а также представителей парижской богемы — художников, студиозов и одержимых миссионерством религиозных фанатиков. Но что самое удивительное — во всех без исключения заведениях в этой округе вкусно кормили.

Минуя улицы и переулки между площадью Мадлен и Вандомской площадью, я вдруг решил забрести на стаканчик вина в забегаловку, каких здесь полно, — холод давал о себе знать. Там, к счастью, оказался один незанятый столик, хоть и залитый пивом. Я крикнул гарсону, тот тут же появился и кое-как смахнул остатки жидкости со стола. Усевшись, я заказал двойную порцию анисовой без воды, по воду мне все равно принесли. Опрокинув в два глотка стаканчик, я не притронулся к воде. Пять минут спустя я ощутил, как по телу разливается желанное тепло. Подозвав гарсона, оставил деньги на столе и вышел на улицу.

Через пару кварталов, в «Пти роз», заведении всего-то на три стола, я у стойки влил в себя еще порцию анисовой. И хотя орудовавшая за стойкой мадемуазель с явным интересом разглядывала меня, я был не в состоянии соответствующим образом оценить ее любопытство. Я устало покачал головой, что должно было означать примерно следующее: нет-нет, мадемуазель, ради Бога не сегодня. А йотом, не выдержав, улыбнулся ей — девушка показалась мне милой и ничуть не напоминала наглых и развязных гризеток.

— Селен! Еще!

— Я тебе больше не налью, Клод!

Я невольно повернулся. Клод, приземистый мужчина лет сорока с бородищей на пол-лица, сидел в полутемном углу и что-то пил.

— Ерунда. Еще одну.

— Но это точно последняя. Ты губишь себя.

— Ерунда. Наплевать. Наплевать на все.

Селен палила в стаканчик какого-то зелья и подала ему. Остальные восемь опустошенных стаканчиков она водрузила на поднос, что-то черкнула на бумажке и начала свой рассказ. Я узнал, что у Клода умер отец, но он спивается не только поэтому.

— Он все никак не может простить себе, что так при жизни не смог признаться отцу в том, что любит его. Долгие годы сын с отцом раз в неделю устраивали здесь хорошую попойку. Отец Клода всегда платил за двоих. «Я за него отвечаю» — таков был его принцип, и Клоду ничего не оставалось, как подчиниться. А теперь старика нет. На протяжении многих лет Клод мечтал в один прекрасный день вернуть долг отцу. И теперь он мучится оттого, что никогда не сказал отцу: «Папа, я тебя люблю».

Даже в скупом изложении Селен эта история растрогала меня. Усевшись за столик Клода, я дважды заказал выпивку за мой счет. Желая успокоить его, я положил руку ему на плечо, и мы опрокинули по стаканчику. Клод засопел, потом лицо его понемногу разгладилось.

— Ты еще помнишь, как выглядел твой отец?

— Ну конечно, помню.

— Можешь себе представить, что с этого самого момента он повсюду будет с тобой?

Я понизил голос, веки Клода стали подергиваться. Он глубоко вздохнул, потом я услышал нечто, напоминавшее кряхтенье, и на лице его заиграла улыбка.

— Тебе каждое утро приходится вертеться перед зеркалом, подправляя твою роскошную бороду, так? Посмотри-ка внимательнее — твой отец наблюдает за тобой. Замечаешь, как он тобой гордится?

— Гм.

— А теперь, Клод, сосредоточься. Ты сейчас видишь своего отца не только в зеркале, ты сейчас стоишь на мосту Нёф и собираешься сплюнуть в Сену. Но ты не только там. В Люксембургском саду ты уставился на покрытую рябью водную поверхность — я говорю тебе: ты не один. Когда смотришь на залитую лунным светом гладь озера, в нем ты видишь, как твой отец улыбается тебе. И даже если взглянешь на небо, облака напомнят тебе добродушную отцовскую физиономию. И если ты окинешь взором витрины на бульварах, посмотришься в зеркала парикмахерских, — куда бы ты ни посмотрел, везде увидишь, как твой отец хитровато подмигивает тебе. Нет-нет, он не собирается преследовать тебя, Клод, ты будешь видеть его лишь изредка, но стоит разглядеть его черты, как сердце твое подскажет: пана, я тебя люблю. Только он да ты услышите эти слова. И сразу у тебя станет легче на душе. И после того как ты скажешь ему эти слова в седьмой раз, твоя боль исчезнет навеки. Так что начиная с завтрашнего дня ты — весь внимание. Смотри же не упусти его!

— Не упущу.

Я умолк. Клод безучастно, будто во сне, смотрел перед собой. Селен, наблюдавшая эту сцену, так и застыла с подносом в руке, словно скульптура. Я осторожно отодвинулся от столика и приложил палец к губам.