Андреас Требаль - Гипнотизер

Но какую же из вариаций исполняла сейчас Мария Тереза? Четвертую или же пятую? Тема обрела непринужденность, звучала беззлобным подтруниванием. Доносившиеся из гардероба шумы стихли, не слышно было ни шуршания юбок, ни даже дыхания. И снова распахнулись двери в артистическую уборную, и снова порыв сквозняка, такой будоражащий, неожиданный. Сначала я разглядел черную сутану, а в следующее мгновение и лысый череп.

У меня перехватило горло, а сердце пропустило удар.

Если несколько недель назад, когда, лежа в шезлонге шарснтонской лечебницы, Мари Боне, впервые открыв глаза, взглянула на меня, в жизни моей произошел крутой поворот, то сейчас у меня возникло ощущение, что я натолкнулся на страшную и непреодолимую глухую серую стену. За считанные секунды в моей памяти промелькнули сотни образов более чем десятилетней давности. Я ощутил, как земля уходит у меня из-под ног, и мне даже показалось, что я падаю.

Аббат Бальтазар де Вилье — тот самый дядюшка и импресарио Марии Терезы, о котором столько писано в газетах! Ужас, охвативший меня, заставил позабыть о музыке. Я неотрывно глядел на аббата де Вилье, человека, отказавшего моей сестре Жюльетте в смертный час в отпущении грехов, обозвавшего ее шлюшкой. Заметив Филиппа, аббат лишь едва приподнял брови.

Он не узнал меня! Нет, он не заметил в моем взгляде ничего подозрительного. Человек в черном бархатном сюртуке мог быть одним из почитателей таланта его одаренной племянницы, некий месье со шрамом во всю щеку. Так что пусть себе глазеет сколь угодно и размышляет о том, что вообще нужно этому лысому старичку у артистической уборной молодой и красивой пианистки?!

А Мария Тереза тем временем играла Моцарта — по-женски самозабвенно, сочно, ярко. Но для меня игра ее сейчас уподобилась необузданной какофонии. Аккорды разрывали сердце, извлекаемые левой рукой исполнительницы ноты в одну шестнадцатую превратились в навязчивый стук.

Еще вариация. На сей раз в миноре, минор вместо мажора, то есть печаль вместо веселья — пиано вместо форте. Мне казалось, я вот-вот закричу, брошусь на сцену и стану оттаскивать Марию Терезу от рояля. И музыка, и пребывание в одном зале с жестокосердным служителем культа стали для меня непереносимой мукой, пыткой. Я обливался потом, дрожал как осиновый лист. К моему ужасу, темп музыки замедлился, звуки растягивались. И если остальные упивались сладостью одиннадцатой, введенной в канон вариации, ее безжалостная, обдуманная весомость давила меня. Вместо того чтобы даровать мне наслаждение, преображать мою суть, звуки, превращаясь в слова и образы в моей голове, лопались, будто опадавшие на землю с ветвей перезрелые плоды.

Голые стены каморки, таз, кусок ткани в красно-белую клетку на посеревшем полу. Осень за окнами размахивала огромным золотистым флагом, но так как окно в комнате Жюльетты выходило на восток, мы могли созерцать лишь ярчайшую синь неба. Схватки на время стихли, однако моя сестра лежала, будто мертвая, с застывшим взором, раскрытым ртом и заострившимися чертами влажного от пота, белого как мел лица.

Я стоял перед ней на замлевших от многочасового пребывания в таком положении коленях. Поначалу я проклинал повитуху, снова забравшую стул для родов, после дядю Жана, предложившего вообще избавиться от ребенка, потом Жюльетту, которая при появлении дяди завопила так, будто это был сам дьявол во плоти, и он вынужден был уйти подобру-поздорову.

Я молился про себя до тех пор, пока меня не вернул к действительности скрип дверных петель и голос женщины — то была жена толстяка Альбера.

— Ваше преподобие, пора, — сказала она.

В голове эхом отдавалось это обращение «Ваше преподобие», а Мария Тереза в это время рассыпала ироничные пассы двенадцатой вариации Моцарта.

— Позор. Стыд вам и позор.

Только я услышал эту злобную тираду. Жюльетта же держалась благодаря надежде, что скоро ее чрево покинет внебрачный ребенок, который вот уже несколько часов исступленно рвался на волю. Когда она произносила: «Я хотя бы умру спокойно», лицо ее осветилось улыбкой счастья. Но будто желая поиздеваться над ней, боли вновь возвратились. Стоны Жюльетты не могли заглушить шелест сутаны. Над ней склонился голый череп аббата. Это лицо было неотличимо от карнавальной маски, намертво притороченной нитками к черному одеянию.

— Кто его отец, Жюльетта?

— Не скажу.

— Кто он?

— Нет!

Крик Жюльетты перешел в истеричные рыдания. Слушать их было невмоготу. Аббат собрался уходить.

— В таком случае я не могу даровать тебе утешения. Возможно, Богу и угодно прощать шлюх. Но его церковь не вправе.

— Браво! Браво!

Звуки рояля умолкли. Крики восхищения, овации оттеснили мои воспоминания на задний план, похоронили чудовищные фразы аббата. Я машинально отер выступивший на лбу пот и тоже присоединился к аплодировавшим. Я задыхался, во рту пересохло. И все же меня утешало, что я могу переживать настоящее, себя, свои руки. Я медленно повернул голову и взглянул на аббата де Вилье. Потом, переведя взор на Филиппа, приложил палец ко рту. Филипп, поняв, в чем дело, кивнул. Удрученно и, как мне показалось, сочувственно он смотрел на меня поверх букета роз, на лице его промелькнула едва заметная улыбка.

Зажав в пальцах скомканную программку, я одним из первых покинул здание консерватории. Я сочувствовал Марии Терезе, но поздравлять ее и даже видеть не было сил. Ибо поступи я по-иному, это было бы актом предательства по отношению к Жюльетте.

Как же милосердно со стороны Бога отделить один день от другого благостным промежутком под названием «ночь»! Я невольно раскинул руки, словно желая заключить в объятия темный туман улиц, запахнуть в полы пальто ночную темень. Темнота. Только в ней я смог обрести подобие душевного покоя.

Куда теперь? Что предпринять? Насколько же сильным был шок от внезапной встречи с аббатом де Вилье. Я упрямо следовал к Елисейским полям, но скоро сменил направление, собираясь на рю де Риволи. Там будет спокойнее.

Внезапно меня привлек отблеск витринного стекла. Сколько бы она ни молотила по клавишам, извлекая из них сонаты Бетховена или Моцарта, технократы все же правы. Театр, по их мнению, такое же неизбежное зло, как войны, алкоголь и проституция, а вот концерты следует отнести к злу, которого вполне можно избежать, — сродни хворям, пустым кошелькам и служителям церкви.

Тут мне в ноздри ударила омерзительная вонь — оказывается, это был газ, сочившийся наружу из двух сломанных уличных фонарей. Меня чуть было не вытошнило. «Какой дурак мог избрать подобное место для прогулок?» — с раздражением подумал я. Ночная темень рю де Риволи вполне успешно справлялась с наскоками хоть и скудного, но все же света. А фонари между тем стояли здесь чуть ли не впритык друг к другу, чего в Париже не встретишь. Эти фонари, пришла мне в голову мысль, будто завлекают тебя неизвестно куда. Их дистрофичного света достало разве только на то, чтобы выхватить из тьмы сучья приникших к ним деревьев.