Михаил Первухин - Пугачев-победитель.

— Снаружи как будто ничего. Только синяк…

— Пустое дело! — приободрился Пугачев. — В первый раз, что ли, синяки получать? Не на рыле! Вот только саднит дюже! Желвак выскочил…

— Место скверное! — веско вымолвил врач. — Тут артерия, именуемая аортой, проходит... Как бы она не оказалась от толчка поврежденной.

— Жила такая, что ли? — испуганно спросил Пугачев. — И важная жила-то?

— Очень важная! С ней шутить не следует...

— Знала, стерва, куда трафить! Ну, и черничка! А сама яду приняла. Чорту баран! И не побоялась! А я ей что исделал? Чем обидел, говорю? Разе забил кого из сродственников, так она со злости...

Шафонский предписал «анпиратору» полный покой на несколько дней и воздержание от вина. Но едва он ушел, Пугачев потребовал водки и закурил на несколько дней.

Хлопуша тоже отделался счастливо: пуля сделала сквозную рану на левой руке, не зацепив кости, потом скользнула вдоль ребер и засела в мускулах груди. Ее пришлось вырезать. Обе раны были болезненными, но отнюдь не угрожающими жизни «генералиссимуса». Однако ему пришлось проваляться несколько дней, так как он ослабел от потери крови и от привязавшейся лихорадки. Впрочем, сам «генералиссимус» отзывался о ранах с пренебрежением:

— Ничего! Присохнет, как на собаке! У меня тело не барское, а мужицкое!

Несколько дней спустя после происшествия в Девичьем монастыре канцлер «анпиратора» князь Мышкин-Мышецкий навестил еще возившегося со своей раной на руке Хлопушу и, едва поздоровавшись с ним, сухо сказал:

— Ну, сиятельный граф и фельдмаршал, позвольте вас поздравить!

— С чем это? — насторожился Хлопуша, почуяв, что князь пришел не с добром. — Кабыть сегодни я не именинник!

— Вашему сиятельству предстоит в самом близком времени вплести новые лавры в венок славы российской армии! — напыщенно-насмешливо продолжал Мышкин.

— Не пойму что-то, — смутился Хлопуша. — А ты, ваше сиятельство, говори по-простецкому!

— Круль польский Станислав прислал ультиматум.

— Не пойму чтой-то…

— Ну, грозит войной!

— Та-ак! Давно грозит! Не очень мы его побоимся, ляшка этого! Да чего ему нужно еще?

— Требует уплаты денежной контрибуции в размере пяти миллионов рублей золотом, из коих половину немедленно, а остальное через полгода.

— Сдурел лях, что ли? За что мы еще ему платить должны? В наши же земли влез нахрапом да еще и плати ему! Дудки!

— Указанная сумма требуется в возмещение убытков, понесенных крулевством вследствие участия державы Российской в первом разделе Польши!

— А мы ее, Польшу, разе делили? Катька виновата да король пруцкой, да австрийский цесарь. Ты ему, Станиславу, так и отпиши: мы, мол, ни при чем! Катька потопла, с нее взятки гладки. Пущай с других требовает. Да у нас и денег нету!

Улыбнувшись кончиками губ, Мышкин продолжил сухо:

— В своей ноте круль Станислав пишет так: «За действия прежнего правительства всю ответственность возлагаем на нынешнее царское правительство, преемственно унаследовавшее от прежнего не только права государственные, но и обязанности».

— Вот-те на! — возмутился Хлопуша. — Катька напрокудила, а мы — отдувайся? С какой стати?!

— Спорить тут бесполезно. Требование предъявлено, и поляки от него не откажутся. Но этим дело не ограничится: до внесения всей суммы с процентами мы должны дать залог...

— Не Маринку ли брюхатую а ли Таньку в заложницы паны хотят? — ухмыльнулся Хлопуша

— Залог земельный, мы должны немедленно и без сопротивления отдать им всю Смоленскую провинцию, а кроме того, немедленно же вывести свои гарнизоны изо всех украинских городов и навсегда отказаться от каких-либо прав на Белоруссию и Малороссию.

— А дальше? А ежели мы им, панам польским, по-казацки дулю покажем?

— А в случае отказа круль Станислав обещает прибегнуть к силе оружия, иначе говоря, грозит войной и обещает занять не только Смоленск, но и Москву. Да война собственно говоря уже и началась. Поляки сидели в Полоцке да Витебске, а за эти дни их армия вовсе приблизилась к Смоленску. Ежели мы не желаем увидеть уланов и в Москве, нельзя терять времени, надо гнать войска на защиту Смоленска!

— Значит, война? Н-ну, а «сам» что говорит?

— А «сам» сейчас не столько говорит, сколько мычит!

— Пьян?

— Как дым! С того дня, как Чугунов привез ему для утешения Таньку из Раздольного, ни разу он, кажется, в трезвом виде не был! Только от него и добился, что «наплевать»!

Хлопуша тревожно завозился, свирепо по-мужицки выругался и поднялся с угрожающим видом.

— Н-ну, я его вытрезвлю! Пойдем к нему, сиятельство! Разбаловался от дюже! Ему на все наплевать! Ишь, кака така цаца! Творогов... Трубецкой, то есть издеся? Идем, собьем сейчас государственный верховный совет. Пугнем самого-то! Я знаю, с какого боку к нему подойти! То есть, так-то вспарю!

— Боюсь, толку от этого вспаривания будет мало! Раскис «анпиратор» наш, словно медовый пряник от сырости.

— Подбодрим!

Какие меры Хлопуша принял, чтобы отрезвить уже неделю непросыхавшего Пугачева, трудно сказать, но во всяком случае часа полтора спустя, когда в одной из зал кремлевского дворца собрался на скорую руку созванный «Верховный тайный совет», «анпиратор» был в состоянии принять в совещании участие.

У него были мутные, налившиеся кровью глаза, синие губы, покрытый испариной лоб, и руки тряслись, как в лихорадке. Сидел он в своем кресле вразвалку, а когда ему приходилось говорить, то из уст его вырывался совершенно осиплый голос.

Вспоминая, каким ему пришлось впервые увидеть «анпиратора» немного больше года назад, князь Мышкин-Мышецкий невольно подумал, что тогда это был еще человек, пусть и сильно поживший, но все же бодро державшийся, живой, подвижный и отличавшийся умением быстро соображать. Теперь о прежнем «Петре Федорыче» осталось одно воспоминание, только его тень. Следы неудержимо быстрого разрушения замечались и на лице, и во всем теле. Когда-то стройное сухощавое тело степного поджарого волка — кости да стальные мускулы — за это время налилось нездоровым жиром. Пугачев нагулял брюхо не хуже готовой рассыпаться беременной молодки. Его стан согнулся. Ладони превратились в подушки, а пальцы с кривыми и неопрятными желтыми ногтями казались разбухшими. Большой сизый нос привычного пьяницы, весь изрезанный темными жилками, заметно скривился на сторону и как-то беспомощно повис над тронутыми сединой растрепанными усами. Под глазами вздулись словно наполненные водой серые мешки. Дряблые щеки, изрезанные морщинами, тряслись при каждом движении, как налитые киселем пузыри. «Не надолго же тёбя хватило, мужицкий царь! Скоро же ты сгорел, холоп!» — брезгливо подумал Мышкин, наблюдая вяло возившегося и сопевшего в кресле «анпиратора».