Михаил Первухин - Пугачев-победитель.

— Так. А ты зачем Зацепу да Хлопушу в графы произвел? Юрку Жлобу зачем вчера адмиралом назначил?

— Так то же за заслуги, не по наследству. Заслужил — становись князем альбо графом.

— Так. А ежели у Зацепы сын родится, он как числиться будет?

Пугачев замялся.

— Да неужто же мне Зацепу, моего слугу верного, обидеть, у его пащенка титул графской отнямши?

— Так. А он-то сам, зацепинский пащенок, чем титул заслужил?

Пугачев молчал. Тогда Мышкин продолжал сухо:

— Пустое все!

— Старичка одного знал я, когда сидел в Казани... Хороший такой старичок. Годов ему, может, семьдесят пять, а то и все восемьдесят. Баяли ребята, из князей тоже, как и ты. Ну, может, и не из князей, так все равно из дворянов. А сам себя Иваном Безродным называл.

— Бродяжил что ли?

— Еще при царе Петре от мира отрекся да и пошел в побродяги. Драли его плетьми, — ничего, не сдался: человек, мол, божий, обшит кожей, зовут Иваном, а больше ничего не помню.

Ну, так вот, сидючи в остроге, больно уж хорошо говорил он, старичок этот... Земля, грит, ничья, божья. Кто на ней сам работает, тот ею и владеет, покеда работает. А начальства никакого не надобно. В солдаты идти — грех большой, потому бог сказал: не убий. Суда никакого тоже не надо, от законов только одно зло...

— Умно! — сухо засмеялся Мышкин. — А жить-то как?

— А так, говорит, и жить. Все люди, мол, — братья. А главное, ежели собственности не будет, а все сообща, так из-за чего и ссориться?

— Та-ак! Приходилось слыхать... Ну, а с работой как же? Кто, говорю, работать будет?

— Человеческой душеньке, грит, свойственно труд любить не ради прибыли, а ради добра. Ну, вот и будут дружно работать, а что добудут, то по-братски и делить будут.

— А кто, скажем, работать не охоч?

— Таких, говорит, теперь только можно встретить, потому что не по-братски все. А когда все по-братски будет, так и самый ленивый устыдится да так-то за работу обчую ухватится...

— А ежели не ухватится?

— Н-ну, ничего и не получит. А когда его голод проймет, тогда...

— Тогда пойдет он не на работу, а чужие клети да погреба очищать темной ночью. А кто подвернется, так он того кистенем по башке. А ты его лови да в острог сажай.

— Никак нет! Острогов да колодок не полагается!..

— А как же с вором да с грабителем таким быть?

Пугачев развел беспомощно руками.

— А уж и не знаю. По-нашему, по-мужицкому, конечно, пымал ты его да первым делом колом но ребрам, чтобы больше не пакостничал...

— А старичок-то твой что говорит?

— А он так говорит: не судите да не судимы будете. Ну, согрешил, скажем, человек. А вы — без внимания. А ему и станет совестно. Што, мол, такое я делаю?

— Да придет он к «братцам», из клети которых все добро уволок, да бух на колени. Простите, мол, православные! Больше не буду!.. Так что ли?

Пугачев прыснул со смеху.

— Хо-хо-хо! Дураков не так уж много на свете!

— Постой! Солдат, говорит твой старичок, не надо?

— Не надо. Потому и войны не надо...

— Так. А вот, скажем, к примеру, мы, русские, возьмем да своих солдат по домам и распустим. Идите, мол, ребятушки... бог с вами. А то грех большой драться. Ну, ребятушки-то, конечно, и рады. Им что? А в это время, скажем хан татарский возьми да и шарахни на Русь. Тогда как?

— Старичок говорит: сопротивляться не следовает...

— Та-ак. А ежели татарчуки людей, скажем, резать почнут?

— Они такие! — согласился Пугачев.

— А тогда как? Становись перед ними, татарами, на колени да и говори: грех, мол, голубчики, людей резать? Ну, а им, конечно, сразу стыдно станет. Ну, и они тоже бух на колени: простите нас, Христа ради! Никогда больше не будем! Давайте обниматься да лобызаться... Так что ли?

Пугачев хохотал, хватаясь за живот.

— Ой, уморил! А, ну тебя! Придумает же такое?!

— Я-то ничего не придумываю! — остановил его Мышкин. — Это твой старичок придумал с великого ума…

Пугачев махнул презрительно рукой:

— Блаженненькой! Что с его взять?!

Потом тоскливо вымолвил:

— А выходит, что все здря!

— Что такое?

— Здря, говорю. Мир не переделаешь. Хошь ты себе лоб расшиби, а мир, какой был, такой и будет!

— Такой и будет! — подтвердил Мышкин.

— Так из-за чего мы-то народ булгачим? Нет, ты скажи: чего для?

Мышкин нахмурил седые брови, пожал плечами, а потом ответил:

— У каждого — свое. Мужик за землю хватается, казакам надоело службу царскую нести — тяжело. Вот Голобородьки в митрополиты, а то и в патриархи всероссийские пробираются. Хлопуше кровушки человеческой попить хочется...

— А нам с тобой?

— Ну, тебе, конечно, в императорах побыть лестно.

— А тебе? Тебе-то что надо?

— А я Романовых род доканать хочу!

— Ну, доканаешь. А дальше что? Вот, я на царском престоле буду. Тебе от того легче что ли будет?

Мышкин пожевал губами, потом, не глядя на Пугачева, вымолвил сухо:

— Легче...

Из пугачевского стана по всем дорогам неслись разосланные Хлопушей и Зацепой гонцы, оповещая шайки восставших, что начинается великий поход на Москву. Всем верным слугам императора Петра Федоровича приказывалось идти на соединение с его христолюбивым воинством по указанным гонцами дорогам. Послушным обещались великие и богатые милости, ослушникам же топор да плаха.

А в самом стане Пугачева спешно составлялись новые и новые полки, и на отведенном для этого поле пан Чеслав Курч, получивший от Пугачева чин полковника, усиленно возился с отданными в его распоряжение отборными людьми, обучая их управляться с пушками.

Прошла неделя, и по дорогам, ведшим в Чернятины хутора, стали втягиваться в стан пугачевцев присоединявшиеся к главной армии для великого похода шайки пеших и конных.

Пугачев рассчитывал сдвинуть свою армию с округи Чернятиных хуторов через неделю, но оказалось, что сделать это не было возможности, так как «армия» напоминала скорее кочующую орду, чем настоящее войско.

Если бы пугачевское воинство состояло только из одних мужчин, было бы сравнительно просто: каждый полк увел бы с собой свой небольшой полковой обоз со съестными припасами и разным хоботьем. Но на 25 или 30 тысяч соратников «анпиратора», собравшихся в Чернятиных хуторах и возле них, имелось по меньшей мере до десяти тысяч женщин и детей, начиная с грудного возраста. Каждая шайка, присоединявшаяся к армии, непременно тащила с собой и баб, а бабы волокли с собой свое потомство.

Так было с пугачевцами с первых дней движения, армия обрастала присасывавшимся к ней посторонним сбродом, и вожаки движения были совершенно бессильны с этим злом справиться.

Еще прошлой зимой, когда стан пугачевцев держался под Черноярском и когда пришлось идти в поход, было решено, «отшить хвост», то есть отвязаться от лишних ртов. У самого «анпиратора» тогда был огромный гарем, состоявший по меньшей мере из сотни разного рода «полонянок» и добровольно сделавшихся наложницами «анпиратора» баб, по большей части вдовых казачек. И разбитных гулящих солдаток. У других видных пугачевцев были свои гаремы, у кого в пять, у кого в десять женщин.