Михаил Первухин - Пугачев-победитель.

— С деньгами все достать можно будет! — твердил он. — А чуть Чусовая, да Кама, да Белая тронутся, понавезут в Москву с уральских заводов демидовских да строгановских серебра в чушках да меди столько, что я все московские улицы медью вымощу, а крыши их серебром покрою!

Но караван из Екатеринбурга запаздывал и запаздывал, а в Москве с каждым днем все острее сказывался недостаток в монете. Уж не говоря о золоте и серебре, которых давно никто не видал, из обращения с непостижимой быстротой стала исчезать и медь.

Москва опять заволновалась, угрожающе заворчала. В воздухе снова запахло беспорядками.

Огневица, свалившая молодого князя Семена Мышкина-Мышецкого, затянулась на добрых полтора месяца. Лечил больного искусный в сроем деле лекарь Шафонский, получивший образование за границей. В течение первых трех недель несколько раз дело казалось безнадежным. Больной не приходил в себя, он все время бредил, тело его горело и покрывалось странными пятнами. Должно быть, болезнь оказалась прилипчивой: в апартаментах, занятых канцлером и его домашними, умерло пять человек прислуги. Одно время чуть не свалился и сам старый князь, но устоял. В начале четвертой недели в болезни Семена произошел какой-то перелом, жар стал понемногу сдавать, покрывавшие тело пятна начали бледнеть и исчезать. Бред уменьшился, иногда сменяясь краткими часами, когда к больному возвращалось сознание

В один из таких дней больной попросил ухаживавшего за ним слугу из бывших придворных лакеев позвать отца. Старый князь, — он за это время и впрямь сделался чуть не дряхлым стариком, — сейчас же оторвался от своих занятий и прошел к горенку сына.

— Какой день у нас, батюшка? — слабым голосом спросил Семен и, получив ответу сказал: — Вот уж никогда не подумал бы! А мне все чудится, будто только вчера было это...

— Что такое, сыночек?

— Да там, в Раздольном... Когда «сам» испугался меня... Да разве я тебе, батюшка, не докладывал?

— В бреду, ведь, тебя привезли, Сенюшка! Где уж тут было еще докладывать?! Опять же, — в Москве бунт был. Пальба шла. Мы в Кремле ни живы, ни мертвы сидели...

— А в бреду не проговаривался?

— Да о чем ты, голубчик? Не попритчилось ли тебе что?

Помолчав и собравшись с мыслями, юноша вымолвил глухо:

— Как на охоту ехать в лес, к берлоге, дал мне Чугунов Питирим дубленку, шапку барашковую и высокие сапоги. Поверх я подпоясался кушаком синей шерсти да за кушак засунул нож охотницкий. Глянул в зеркало и подумал: чудно, как я похож на братца покойного, злодеями загубленного — Семен задохнулся от слабости. — Опять голова кружится что-то, тятя...

— А ты помолчал бы! Чего утруждать себя? Разве что важное, Сеня?

— Важное, тятя! Такое важное... Не хотелось бы в могилу уйти, не оповестив тебя. Я и там еще думал, как бы живым добраться да тебе все обсказать... А еще боялся, как бы в бреду не проговориться. Ведь не один я в санях сидел, а кто со мною был, не припомню... Рыжий какой-то, слюнявый.

— Бог с ним, Сеня!

— Ну, вот... После того, как медведей взяли, случаем подошел я к саням самого... царя... А он как воззрится! Лицо побелело, глаза на лоб полезли. «Свят, свят, свят! — шепчет. — Мертвец из могилы встал! Убиенный воскрес!»

Семен смолк. Потом чуть слышно добавил:

— И понял я, тятя: это он погубил братца! Он, он, он! И с ним, гляди, Прокопий Голобородько был. Вдвоем...

Он закрыл глаза и словно погрузился в сон.

— Не ошибся ли ты, Сеня? — спросил старый князь — Не был ли ты и тогда уже не в себе?

— Нет. Только голова болела да в груди стеснение было. А все осознавал. Да ты, тятя, опроси осторожненько других, и другие видели... А потом, помню, «сам»-то, очухавшись, смеялся, только с испугу. Почудилось, мол, не весть что! А на меня все с опаской поглядывал. Он, он, тятя! Душегуб! А ты его на престол посадил, смерда, пса поганого!

— Не я посадил, Сеня! Народ. Холопы пьяные...

— А ты помогал. Может, без твоих советов и оборвался бы он, оборотень! И теперь ты ему служишь. Мне Микешка говорил: больше всех на тебя он полагается, твоими мыслями мыслит. Все твои советы исполняет...

Старик поморщился

— Ну, не очень-то, Сеня! Лукав он и труслив... Кажется, самому богу не поверит. Все подвохов боится. Знает, что случаем наверх вылез, слепое счастье привалило, а ноги-то жидки...

— Раздавить бы его, тятя! Как червеца ядовитого! Как жабу поганую, бородавками покрытую! И других! Все оборотни какие-то, лица человеческого не увидишь. Морды звериные, а не лица человечьи. В каких щелях подземных все эти гады раньше сидели, от света божьего прятались? Почему теперь обнаглели да наружу повыползали? Зачем? По какому праву? А мы… мы им помогаем! Зачем?

Он заметался, шепча тоскливо:

— Ах, тошно же мне, ах тошнехонько! Помру я, скоро помру, батя!

— Бог с тобою, Сенюшка! — дрогнувшим голосом отозвался старик. — На поправку дело пошло... Зачем о смерти думать?

— А зачем жить-то, родной? Как жить с таким грехом?

На морщинистое лицо старого князя легла тень.

— Повинны мы, батюшка! Чем вину искупим? Я тогда еще, на Чернятиных хуторах, в сомнение стал приходить. Все думал, особливо по ночам. Ты, бывало, задремлешь, а я лежу да думаю... Говорил ты мне: немку свалить, Павла убрать, род пресечется; Пугач долго не усидит, быдло, пес бешеный; его на то и хватит, чтобы немку да ее сына загрызть, а дальше, мол, нам дорога расчистится... Говорил, ведь? Намекал, что, мол, проведешь меня в императоры. Ну, мне и жутко было, и сладко: Симеон Первый, всея России... Царь казанский, царь астраханский, царь сибирский... А вот теперь вижу: не нужно мне все это! Какой там царский венец? Помираю я, батя!

— Выходим! Вылечим! В теплые края увезу тебя!

— На Рогожское кладбище, тятя! А мне страшно: сколько крови пролито! Как ответишь?

— У тебя руки чисты! Разве ты кровь проливал?

— Я — нет. Да для меня-то все же делалось!

— Не для тебя, для нашего рода княжеского! Ради нашего права законного!

— А где наш род, отец? Братец убит, ты — стар. Я в могилу уйду... А кто попользуется? Зверь в образе человека, оборотень! А какое царство рушилось! А сколько горя да мучений всем, крови невинной... Зачем все это? Все равно, ничего не выходит. Все горит, все рушится, все расползается. Гнило все...

Канцлер нерешительно вымолвил:

— Не думалось, что так будет, Сеня. Иначе все представлялось... Кто же мог предусмотреть?

— Плохое оправдание, отец! Так и любой бродяга, пустивший огонь по лесу, говорить может...

Молодой князь опять заметался в жару, забредил. Отец, сдав больного на руки слуг, ушел в свой кабинет и принялся пересматривать бумаги. Но работалось с трудом, все думал о том случае в Раздольном. Старший сын неотступно стоял перед глазами, старая боль опять подступила к сердцу.