Александр Грог - Время своих войн 1-2

Все в возрасте, но без жировых наслоений на боках, тех, что у большинства современных мужчин, перескочивших 40–50 летний рубеж, принимают такие формы, что носят название «слоновьи уши». Поджарые, словно масть к масти подобрались — полный расклад «козырей».

Один, лежа на самой верхней полке, где нормальный человек и двух минут подобной пытки не выдержит (а всякого европейца придется на руках выносить), задрав ногу к потолку, лупит по ней сразу с двух веников…

Думается, ни одна баня со времен Отечественной не видела столько шрамов и отметин разом. Самые крепкие знания не книжные, они расписаны, располосованы по собственной шкуре. Некоторые, возможно, не были шрамами в полном их понимании — могли возникнуть от нарыва, от укуса какого–то зловредного насекомого или змеи, удара мелкого осколка, что пробил кожу, но не вошел глубоко, был выдернут самостоятельно, а след, от невнимания к нему, еще долгое время сочился… Отметины, похожие на ожоги, отсвечивали своей тонкой блестящей гладкой кожей. Сложно определить — где что, и осколки иной раз оставляют удивительные рисунки. А вот у того, что ухает вениками по ноге, шрамы расположились четко по кругу, будто проверили на нем испанский пытошный сапог — след, могущий озадачить кого угодно… и только очень редкий специалист определит, что нога побывала в бамбуковом капкане — изощренном изобретении кхмерских умельцев–партизан.

Просто знание — шелуха; слово прилепится на время и отпадет, если только жесткостью его не вбивать, не найдется такой учитель. Металл не выбирает кем ему быть. Отольют наковальней — терпит, молотом — бьет. Русский человек таков — просто слово, и пройдет срок — забудется, затеряется среди множества. Знание, подкрепленное конкретными примерами, удержится дольше, но самые крепкие — это вживленные под кожу, в кровь, те, что отметинами по душе, либо по шкуре…

Огнестрельные, осколочные, а только у одного Петьки — Казака ножевые. Но сколько! Мелких не сосчитать. Располосованы руки — большей частью досталось предплечьям, внешней их части, будто специально подставлял под тычки и полосования. Досталось и иным местам. Неглубокие, тонкие белые полоски, словно работали дети, и рванина, словно пришлось нарваться на чужого черта. Сам сухой, жилистый, загар какой–то неправильный — красный, не такой, как обычно липнет на тело слой за слоем, превращая его в мореный дуб, а нездешний, причем не всего и прихватило — в основном руки до плеч и лицо, словно не одну смену отстоял у топки, бросая в ее жерло лопату за лопатой.

А в пределе стол, а за дощатой стеной теплый день — до вечера далеко. И вот Петька — Казак, погруженный в себя, сосредоточенный, балансируя на мизинце тонкий кхмерский нож — «раздвойку», слушает словоблудия Лешки — Замполита — своего напарника времен Державы и времен сегодняшних — лихолетья, когда каждый рвет свой кусок…

Знание, что ты можешь убить сразу, не задумываясь, не относится к числу успокаивающих, но весьма дисциплинирует характер.

Особенно, если убивал.

Именно так. Сразу. Не задумываясь.

— Ну–ну…

Петька — Казак, хотя не смотрит волком и выглядит даже слишком спокойным, но с него вечно не знаешь — в какой–такой момент взорвется. В свои едва ли не полста, кажется подростком: юркий, непоседливый, а сейчас подозрительно невозмутимый — жди беды, вот что–то выкинет… Все время умудряется «выкинуть». И когда с вьетнамской спецгруппой, не от границ, а высадившись в заливе, осуществляли бросок через горные джунгли Камбоджи по вотчинам красных кхмеров к Пномпеню, и когда топтался по контрактам в Африке — пол континента исходил из любопытства — по самым злачным подписывался, да и сейчас, вернувшийся с очередного… — не берись, опять что–то было, выкинул! Не расскажет, так слухи сами дойдут — за ним обыкновенно шлейф тянется, только никак самого нагнать не может.

— На бесптичье и жопа — соловей! — резюмирует Казак.

Не дерись с лодочником, пока сидишь в его лодке. Не рискует Лешка — Замполит мять тему, что девку, комкает разговор, понимает — хоть и напарник, но всему мера… сворачивает желание (всем заметно), и разом перепрыгивает на иное, словно перемахнул через плетень совсем в другой огород.

— И как там у нас? В смысле — у них?

(Это он про Африку)

Петька немножко думает.

— Либо страшно скучно, либо страшно весело.

— Значит, как обычно…

Африка… Африка… А что, Африка? Тут и коню понятно, в Африке и без войны люди мрут, как мухи. В ближайшей высшей ревизии много недостач будет обнаружено по России, а там совсем оптовые замеры пойдут…

— До чего же в Африке все просто! — делится Замполит. — Набрать до сотни негритянских детишек, а там хоть половину из них поубивай в ходе обучения! Исключительно в воспитательных целях, — спешит добавить он. — Исключительно — в воспитательских! — повторяет с нажимом. — Это чтобы успеваемость повысить, чтобы остальные проникнулись учебным процессом.

— Ага! — соглашается кто–то. — Только какого черта чужими заниматься? Не пора ли на своих переходить?

— У своих тоже некондит отстреливать? — интересуется Казак.

— Шутите? — Леха смотрит в упор — подозрительно на Петьку — Казака, а на остальных мельком — как бы зажевывает.

— Угу.

— Ну и дураки! — восклицает Замполит. — Нашли чем шутить!

----

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

/25 июня 1998 года/

«Государственная Дума Российской Федерации разрешила взрослым вступать в половые сношения с детьми, которым исполнилось 14 лет. (До этого момента возраст половой неприкосновенности ребенка, оговоренный в ст. 134 УК РФ, был 16 лет.) С 16 до 14 лет понижен и возраст, с которого можно начинать развращать детей (ст. 135 УК РФ), не боясь быть за это наказанным. Против этого закона проголосовал только 1 (один) депутат. За — 280. Еще 170 депутатов отсутствовали и не приняли участие в голосовании. Есть сведения, что закон пролоббирован высокопоставленными педофилами…»

(конец вводных)

----

Жаждущий воды на свое поле, копать будет по старому сухому руслу, а не поведет новое. Разговаривали не «по–городски», не на телевизионном омертвленном наречии последних лет, въедавшемся в людей вроде язвы, а на природном — русском. Проскальзывали тональности Севера, певучесть Поволжья, и псковско–белорусский диалект, который сохранился лишь в тех местах, где так и не привился обычай пялиться в мерцающий выхолащиватель речи и смысла. Потому от «братчины» впитав природного, находясь в Москве или других крупных городах, ощущали себя как на чужом, не в живом русском поле, а средь жизни, словно бы изъятой, вывернутой и завернутой в целлофан, где половина мужиков ходила с видом, будто у них месячные, и закончились прокладки, еще одна, малая часть, напоминали людей, что держатся за счет сохранившихся у них ключей от сгоревшего амбара — лишь они придавали им уверенность неосознания, третьи… Третьих почти не видели. Но едва ли не все выговаривали слова, значения которых не вполне понимали, оттого еще более пустыми, «телевизионными» казались и заботы их. Их теленяни, без устали лепя новую модель мещанина, или, что вернее — «телемещанина», случайно ли, нарочно ли, но не придерживались ни русской речи, ни обычаев, — дикторы, начиная передачи, уже и не здоровались (что совсем не по–людски), штопали пустоту собственных речей чужими краткомодными словами, стараясь этим придать значимость. Телевидение вдалбливало новую модную фразу, то о «местах благоприятного инвестиционного климата» (а разуму незамутненному слышалось истинное значение: — «клизма и климакс»), то… Через месяц приходило время новой модной фразе, потом следующей… Сути они не меняли — их предназначение было служить дымовой завесой истинных действий.