Мария Правда - Площадь отсчета

Был за Боровковым и грешок: ночами он повытаскал из показаний стишки Пушкина, до которых был большой охотник, и тайком списал. Там не всегда было понятно, что Пушкина, а что не Пушкина, но Боровков сам решал, что похоже на любимого его поэта, а что непохоже. За распространение материалов дела грозило суровое наказание, но он продолжал переписывать с замиранием сердца, прячась от стряпчих, охранников и истопников. Некоторые стишки были похабные — их он прятал особенно бережно, но почти все они были самые что ни на есть политические. И ведь нельзя сказать, что Боровков политические убеждения подсудимых разделял. Отнюдь! Он и думал–то о них с ужасом. Но стихи были так хороши, что их хотелось повторять бесконечно:

О юный праведник, избранник роковой,

О Занд, твой век угас на плахе;

Но добродетели святой

Остался глас в казненном прахе.

«Но добродетели святой остался глас в казненном прахе», — бормотал Боровков, поздно ночью спеша к себе домой через мост. Было светло, как посреди пасмурного дня, на небесах, как будто написанные акварелью, розовели нежные росчерки кучевых облаков.

«Остался глас в казненном прахе», — произнес он вслух, испытывая живейшее наслаждение. Стишки были мало того что хорошие — запрещенные были стишки…

Полуденный удар крепостной пушки. Заседание открыто.

Присутствовали: 16 членов Государственного совета, три члена Синода, 13 особо назначенных чиновников, 35 сенаторов.

На утреннем заседании обсуждены «вне разрядов». Первый — Павел Пестель. Второй — Кондратий Рылеев. Третий — Сергей Муравьев — Апостол. Четвертый — Михаил Бестужев — Рюмин. Пятый — Петр Каховский.

Постановили: «К смертной казни. Четвертованием» — 5 человек.

По бюллетеням голосования: четвертование без пояснений: 44 голоса. Четвертование, как Пугачева (четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города, положить на колеса, а после на тех же местах сжечь) — 19 голосов. Постыдная смертная казнь — 2. Просто «смертная казнь» — 2. Против казни — адмирал Мордвинов.

Первый разряд: «К отсечению головы» — 31 человек.

По бюллетеням: смертная казнь — 39 голосов. Четвертование — 17 голосов. Отсечение головы — 7 голосов.

Против казни — адмирал Мордвинов.

Второй разряд — 19 человек.

Постановили: вечная каторга.

По бюллетеням: смертная казнь — 22 голоса, политическая смерть с вечной каторгой — 12, повешение — 11, политическая смерть — 6, казнить, но если монарху угодно, политическая смерть — 3, четвертовать — 2, вечная каторга — 2, политическая смерть и ссылка в Сибирь, согласно прецеденту Гурьева и Хрущева (1762 год) — 2.

Против казни — адмирал Мордвинов.

К работам на пятнадцать и меньше лет — 38 человек,

В ссылку или в солдаты — 27 человек.

На столе у него со вчерашнего дня лежало подробное донесение из Турции: описание янычарского мятежа, имевшего место июня 15‑го. Янычары, подобно нашей гвардии, на протяжении веков свергавшие и ставившие султанов, поднялись против Махмуда Второго. Разгромив дворец великого везира, двадцать тысяч вооруженных янычар собрались в поле под Стамбулом, громогласно понося реформы и высказывая друг другу наболевшие обиды.

Султан Махмуд вызвал начальника артиллерии, топчу–баши («Надобно при случае так обозвать Мишеля», — решил Николай Павлович.). Ударили картечью пушечные батареи. Семь тысяч янычар полегли на месте, а остальные разбежались. Вот и нет более в Оттоманской Порте янычар…

Николай Павлович был взволнован. Ежели его самого так интересовал султан Махмуд и он искал узнать о нем все, что только возможно, похоже, и султан к нему присматривается. Каков! К тому же янычарский мятеж, оставивший султана с плохо обученной и недовольной армией и лишь с восемью тысячами верных ему гвардейцев–эшкенджи, делает его сейчас удобной мишенью. Но каков! Картечь!

…Сегодня было рождение императрицы. С утра молебен, затем прогулка по Петергофу. Императрица в восьмистекольной карете, за ней дети в открытых колясках с няньками и наставниками. За ними — матушка в закрытой карете. За ними — фрейлины в колясках и адъютанты верхом. И он сам на огромном сером жеребце и в каске с плюмажем, рыцарственно гарцующий перед жениной каретой под громовые возгласы: «Да здравствует государь император! Ур–ра! Государыне императрице — Ура! Матушке–императрице — Ура!»

Это им сегодня полагалось — колесить два душных полуденных часа на самом солнцепеке в толпе народа. Дети, включая годовалую Адини, улыбались, как куклы на витрине. Как бы они ни вели себя дома, на людях они каким–то образом всегда знали, чего от них ждут, за них не нужно было даже беспокоиться.

После прогулки поехали во дворец умываться. Дети, полумертвые от жары и усталости, попадали спать. Потом был большой выход и прием, затем опять молебен, а вечером бал. Между молебном и балом приняли делегацию купечества. Молодой императрице поднесли хлеб–соль на золотом блюде, которое блюдо она с поклоном вернула, не имея в нем нужды, а хлеб–соль с благодарностию приняла. Подобные церемонии ей были внове, но она справлялась отлично. Николай Павлович с тревогой следил за женой. К вечеру она была совсем измотана, осунулась, деревянная улыбка застыла на ее лице. Он подошел, встал рядом, она почти повисла на его руке. «Упирайся сильнее», — шепнул он по–немецки, ближе и выше подвигая локоть. Как бы не упала при всех!

Перед балом пошли они к себе, переодеваться в третий раз. Николай Павлович облился водою с одеколоном и снова поменял белье. Проклятая жара. Александра Федоровна лежала в своей опочивальне в одной сорочке, с мокрым полотенцем на голове. Было еще минут пятнадцать времени, и Николай Павлович, в рейтузах и в белой расстегнутой рубахе, прилег у нее в ногах поперек кровати.

С самого начала ее болезни, еще зимой, придворный врач запретил им супружескую близость. Это могло плохо влиять на пошатнувшиеся нервы императрицы Александры, да и очередная беременность в ее плачевном состоянии была бы нежелательна. Запрет время от времени нарушался, но они всякий раз чувствовали себя нашалившими школьниками — если сейчас да забеременеть, что скажут врачи? Но сходило. В целом невольное воздержание делало их отношения, как ни странно, доверительней. Плохо было одно — здоровье Александры Федоровны, несмотря на бесконечные лекарства и лечебные процедуры, никак не укреплялось. Она по–прежнему мало спала и плохо ела — худоба ее в бальном платье была избыточная.

— Я обещаю тебе два экосеза, — тихо говорила императрица, — два экосеза и удалюсь спать. У меня болит голова — нет сил.