Мария Правда - Площадь отсчета

Во дворце его встретил Васька Перовский, судя по новой форме, уже флигель–адъютант.

— Привет, Базиль, с назначением!

Перовский с ужасом окинул взглядом своего давнего приятеля — ему странно было видеть Бестужева в столь диком наряде. Перовский огляделся по сторонам, потом подошел и молча снял со связанного Бестужева черный картуз.

— Благодарю, Базиль, — улыбнулся Николай Александрович, — мне бы еще причесаться не мешало, ну да и так сойдет.

Василий опять нервно оглянулся.

— Я бы развязал вас, но не могу без высочайшего соизволения… — Перовский как будто извинялся перед ним.

— Не беспокойтесь, мне это решительно все равно, — комически поклонился Бестужев. Ему как ни странно, было весело. Из–за двери в приемную выглянул еще один знакомый, адъютант Лазарев, и скрылся с выражением того же ужаса на лице. Бестужев не знал, что за эти два дня и царь, и его ближайшее окружение спали всего несколько часов, допросы шли не прекращаясь, и все уже насмотрелись на истерическое поведение арестованных. То, что он стоял тут, связанный, и улыбался, было им дико. Его провели в одни двери, потом в другие — у каждых дверей парами стояли гвардейцы, потом наконец, продержав перед третьими, завели в комнату, где он никогда не был ранее. Комната была небольшая, с огромным окном аркою, с тремя столами, на которых ярко горели свечи, с портретом Петра Первого над большим столом. В комнате был один человек, генерал Василий Левашов, которого он видел ранее в свете. Левашов усердно разбирал бумаги и едва поднял голову на вошедшего.

— Капитан–лейтенант Бестужев, ваше высокопревосходительство, — доложил Лазарев, — взят сегодня на Толбухином маяке.

Левашов кивнул, сделав рукою знак, чтобы отпустить адьютанта. Бестужев стоял посреди комнаты, осматриваясь. В эту минуту из–за портьеры быстрыми шагами вышел Николай Павлович.

Бестужев видел его в бытность Великим князем много раз — и на балах в Аничковом, и на парадах, и в свете, но никогда внимательно к нему не приглядывался. Ему, как и всем его знакомым, никогда не приходило в голову, что у этого молодого человека есть хоть какие–то шансы на престол. Император Александр не был стар, ему наследовал Константин, а Николай, собственно говоря, никому не был интересен. Бестужев, который недавно с особенным рвением увлекся портретной живописью, впился в нового императора глазами художника. Николай Павлович выглядел значительно старше, чем полгода назад. Нежные русые кудри, тщательно уложенные а-ля император покойный в молодости, уже не закрывали глубоких залысин на идеально ровном, словно мраморном, белом лбу. Черты лица редкостно правильные — хоть сейчас на римский портрет.

«Будет плешив, как братец», — отметил Бестужев. Он также отметил, что государь бледен до синевы и глаза у него красные. На Николае Павловиче был старенький измайловский мундир без эполет, по–домашнему, который тем не менее идеально облегал его точеную фигуру. «Корсет», — предположил Бестужев, глядя на его талию. Он так увлекся наблюдениями, что практически забыл, в каком качестве сюда приведен. В глазах Николая Павловича также чувствовался живой интерес.

— Ага, Бестужев–третий, — наконец произнес царь, обойдя арестованного кругом, — так–так–так…

— Ваше величество изволите ошибаться, я — первый, — поправил его Бестужев, — я самый старший из братьев.

Николай Павлович не удержался от улыбки.

— Здравствуй, Бестужев–первый. Я тоже в определенном смысле первый, но в братьях твоих я положительно запутался. С которыми Бестужевыми мы уже беседовали, генерал?

— С адъютантом герцога Вюртембергского и Московского полку штабс–капитаном, — подсказал Левашов.

— Никакой путаницы, Ваше величество. Это были Александр и Михаил, — объяснил Бестужев, — а я Николай. — Он был счастлив: живы!

Николай Павлович снова слегка улыбнулся.

— Да, имена весьма привычные для слуха… Константина у вас нет?

— Нет, Ваше величество, зато есть Петр и Павел — и по–царски, и по–апостольски, на любой вкус.

— Развяжите ему руки, — бросил Николай Левашову, а сам начал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Генерал подскочил к Бестужеву, у которого уже изрядно болели затекшие запястья, и одним движением перочинного ножика перерезал веревку. Занемевшие ладони пошли тысячами иголок, и Бестужев не удержал гримасы.

— Что такое? Они плохо обращались с тобой? — неожиданно сердито спросил царь, останавливаясь прямо перед ним и глядя ему в лицо.

— Отнюдь нет, — поспешил заверить его Бестужев, растирая руки, — со мною обращались прекрасно! Сердечно благодарю вас, Ваше величество!

— Значит, у тебя, как и у меня, сто братьев, Бестужев?

— Нас пятеро, Ваше величество.

— Великолепно! И все — члены тайного общества?

— Отнюдь нет, Ваше величество, только мы трое, двое младших еще почти дети.

— И кто из братьев принял вас?

— У Вашего величества неточные сведения. Александра и Михаила в Общество увлек и принял я. Они узнали о нем лишь за несколько дней до событий, в коих очень мало участвовали.

— А кто принял вас?

— Я, Ваше величество, год назад, узнав об обществе, принял себя сам.

— Интересная история получается, — усмехнулся Николай, — не правда ли, генерал? Оба ваших брата в ходе беседы с нами сообщили, что они приняли в Общество вас и друг друга. Кому я должен верить?

— Верьте мне, Ваше величество, я старший! — с самым искренним выражением лица заявил Бестужев.

— Ах да! — Николай снова улыбнулся. — Послушай, Бестужев, ты можешь смеяться надо мною сколько угодно, но твои товарищи уже изрядно потрудились за тебя. У меня есть все списки членов вашего Общества, по отраслям и управам. Тебе нет смысла кого–либо выгораживать.

— В таком случае Вашему величеству нет смысла задавать мне вопросы, — тихо сказал Бестужев. Повисла пауза. Николай ходил по кабинету, опустив голову…

— Прекрасной фамильи отпрыск, блестящий офицер, замечательное семейство… — задумчиво говорил царь по–французски, — хотите погубить себя и упорствуете. Чего ради?

— Опобуждениях наших я расскажу вам охотно, — оживился Бестужев, — поскольку я верю, что вы, как мудрый государь, хотите знать правду. Мы желали покончить с существующим порядком дел, который отбрасывает Россию глубоко в прошлое, а преград на пути России в будущее суть две — крепостное рабство и не ограниченное законом самовластие…

— Как я устал от вашего красноречия, господа, — воскликнул Николай, в сердцах отбросив с дороги стул. — Почему вы думаете, что мне нравится рабство? Оно мне не нравится совершенно, и ежели бы я знал, как его уничтожить с пользою для людей, я сделал бы это завтра. Вы не маленький мальчик, Бестужев, и должны понимать, что одним указом это сделать невозможно!