Мария Правда - Площадь отсчета

…Участь Николая Павловича была уже практически решена. Даже он доподлинно не знал, что императрица–мать уже полгода ведет сложнейшие переговоры с прусским королем по поводу его женитьбы на принцессе Шарлотте. Сия партия на данный момент была самая родовитая в Европе. Марией Федоровной овладел охотничий азарт. Спесивые Гогенцоллерны упирались. Великий Фридрих когда–то сказал: «Можно и должно выдавать наших принцесс за наследников Российского престола. Я согласен на это, лишь бы это была не сестра моя, не дочь и не внучка». Шарлотта Прусская была ему правнучкой…

«Простое лицо, но сколько в нем мысли, — думал великий князь, глядя на Каташу, — какое редкое счастие иметь рядом с собою умную, обворожительную женщину!» О династических браках он знал все. Его отец и оба старшие брата были женаты на немецких принцессах. Они с Мишелем были на очереди, в ожидании своего печального жребия. Особенно неудачен был брак императора Александра. Никакой этикет не мог скрыть, с каким отвращением смотрел он на свою худосочную, капризную Елизавету Алексеевну. Николай видел, как брат, обедая в семейном кругу, усаживается так, чтобы вовсе не видеть жены. Неужели и ему предстоит подобное счастие семейное? Ему говорили, что Шарлотта красива. Может быть, и красива, а будет ли она столь же интересна, как эта полноватая полуфранцуженка с такими искрящимися синими глазами и таким низким контральтовым голосом? Екатерина Лаваль лучше, чем красива — она хороша. Николай выпил бокал шампанского за ужином, но сейчас он чувствовал, что не шампанское, а прелесть этой русской девушки — она была совсем русская, эта графиня Лаваль — стремительно ударила ему в голову. У ней была такая точеная белая шея, с одной только ниткой жемчуга, и невозможность коснуться ее сводила с ума.

После того вечера Николай Павлович дал себе слово не бывать у Лавалей и сдержал его. Он всегда держал слово. После того вечера Каташа упросила родителей отправить ее в Париж, в Париже они встретились с Сержем, там и обвенчались, и все у них было хорошо и просто, и так естественно и непринужденно они были счастливы, но эти три кадрили с Великим князем — так и не забылись они. А помнил ли он?

Сейчас Каташа не могла этого понять, разум подсказывал ей, что сейчас наступила совсем другая жизнь, в которой мимолетные увлечения юности не играют никакой роли, что человек, с которым она танцевала когда–то, неожиданно стал императором, следственно, не может остаться прежним человеком. Да и она из лучшей невесты России превратилась в жену государственного преступника — следственно, недостойна ни уважения, ни сочувствия. Но все–таки! Каташа прежде всего была женщиной и не могла всерьез бояться человека, который когда–то смотрел на нее таким неприкрыто мужским взглядом. Все остальное как раз были условности.

Она подошла к окну и решительно отдернула тяжелую стору. Маленькая полная луна стояла высоко, хорошо освещая белое полотно замерзшей Невы и силуэт проклятой крепости напротив. В растревоженном состоянии, в котором Каташа пребывала последние дни, воображение работало четко. Она представила, что летит сейчас в этом ясном морозном небе над геометрическими громадами города, видит под собою Английскую наберeжную, все три огромные площади и выстроившуюся перед рекой во фрунт тяжеловесную махину Зимнего дворца — тоже бесчисленными окнами на крепость. Она представила себе императора в его неизменном измайловском мундире, который стоит у своего окна и видит то, что видит она, она представила себе Сержа (есть ли у него там окно?), который отвечает им взглядом с другой стороны. Как все это близко и как безнадежно далеко, как будто стена невидимая выстроена между ними… И еще, с тоскою подумала Каташа, как все–таки радостно быть мужчиной, не спрашиваясь никого, действовать, совершать поступки, допускать собственные ошибки, принимать решения. Но сейчас она осознала неизведанное доселе равенство между собою и Сергеем. Он всегда думал за нее, он защищал ее, но теперь он скован, бессилен, значит, действовать, защищать его предстоит теперь ей. Все это время она упивалась своим несчастием и ничего не делала, но довольно! Жажда деятельности овладела ею. «Я спасу тебя», — пообещала она, глядя на крепость.

В комнату вошел сонный лакей с подносом. Видно, маменька, ложась спать, решила послать ей ужин. Каташа подошла к подносу. Чай, сливки, калач, фрукты и еще что–то в закрытой серебряной кастрюльке. «Этого не нужно, — решительно сказала она лакею, — я не ужинаю». Каташа подумала, что надо худеть. Потом еще подумала и взяла яблоко.

…Они шли четко с севера на юг. Позади остались дожди и бури Английского канала, где самый туман вечно пропитан запахом каменного угля. Потеплело, небо стало высоким и прозрачным, море искрилось, а от берегов Испании и Португалии, невидимых еще на расстоянии двадцати миль, доносились ароматы померанцевых и апельсинных деревьев в цвету. Потом, приблизившись к берегу, увидели одинокую вершину, коей заканчивался славный мыс Трафальгар, а правее возникла высокая горная цепь, не скрытая облаками. Африка! Никогда не думал он, что увидит ее так близко. Фрегат, переждав ночь в открытом море, с первыми лучами утреннего солнца вошел в пролив между Геркулесовых столбов, держась ближе к африканскому берегу. Прошли в правой стороне Тангер; видели белые стены домов, минареты мечетей, вытащенные лодки; шли к берегу так близко, что казалось, будто слышен шум прибоя о прибрежные камни…

Тонкая ткань сна заколебалась, подернулась посторонними звуками и ощущениями, и Николай Александрович, повернувшись к стене, какое–то время еще тщетно цеплялся за волшебные краски ускользающего видения.

Он был деятелен по природе, он никогда не позволял себе распускаться, особенно поддаваться искушению испытывать жалость к себе. В тюрьме должно быть занятым с утра до вечера — и душою, и телом. Ему сказывали опытные вояки, что англичане, когда их брали в плен, выходили из него людьми здоровыми как нравственно, так и физически. Французы же, напротив, опускались, болели, гибли. Николай Александрович решил для себя, что он англичанин. Поэтому все дни его были заполнены гимнастикой и размышлениями. Как только он начинал чувствовать приближение тоски, он немедленно бросался на пол и отжимался на кулаках, как их заставляли когда–то в мичманском училище. Способ был славный — тоска быстро уступала место физической усталости. И только ночью, когда мозг не принадлежал ему, проклятое воображение искушало его. Ему снилась жизнь, причем более яркая и заманчивая, чем наяву. Ему снилось море, ему снилась Люба. И после того как он так остро наслаждался своими видениями, просыпаться было тяжелым испытанием. Но не просыпаться было нельзя. Он вскочил с кровати. Было еще темно, и печей не топили, в камере было так холодно, что пар шел изо рта. Холод делал гимнастику необходимой. Николай Александрович, крякнув, поднял на плечи тяжелую деревянную скамью и начал приседать.