Мария Правда - Площадь отсчета

Одна из таких прогулок подарила ему неожиданную радость. Его вели по узкому коридору, когда вдруг открылась дверь пятнадцатого нумера — унтер–офицер выносил оттуда обеденную посуду. Он заглянул в камеру и увидел Николая Бестужева. Оттолкнуть унтера и броситься друг другу в объятия было делом одной секунды. «Эк, и зарос ты, брат!» — успел прошептать Николай Александрович. Кондратий точно оброс густой черной бородой, которая преображала его совершенно, поскольку бороды никогда он не нашивал. Они буквально вцепились друг в друга, их насилу растащили.

«Молись, брат, молись, — кричал Кондратий Федорович, пока конвойные волокли его прочь по коридору. Слезы так и текли по его щекам. — Молись, Бог милостив!»

Потом, светлым весенним вечером, Рылеев долго не ложился спать, все думал о друзьях, о Бестужевых, о том, как вся эта семья (включая матушку и всех трогательно–некрасивых сестер) была по–родственному близка ему. Что бы он был без них, особенно без Александра, с которым они последние несколько лет просто не разлучались! Ведь даже Наташе он никогда не писал так много и аккуратно, отлучаясь из дому, как милым своим друзьям, Саше и Николаю! Наташа…Чем больше проходило времени в разлуке с нею, тем меньше он думал о ней. Такое признание для него было постыдным и уличало в бесчувственности. Но сегодняшняя встреча с другом ясно дала ему понять, насколько она ему была дороже, нежели обещанное свидание с женою. Сейчас, когда душа его была полностью раскрыта в ожидании светлого праздника, он мог себе сознаться: Наташу он не любил. Вернее, любил, но тою же ненатуральною любовью, как любил ранее природу: отдельно от нее, от живого человека, которым она была. Любил романтическую красавицу, которая оказалась неумной, суетливой женщиной. Да, понимал он и вечный долг свой перед нею, и мучился, что вверг ее в непосильные испытания, но друзей своих он любил много больше. Да что Наташа! Он и к дочери Настиньке испытывал подобное чувство — одной лишь жалости перед ее детской слабостью. И еще одна мысль пришла — не так ли любил он и свободу, как понятие, как идею, не понимая, что она такое? Но при этом готов был жизнь свою за эту неизвестную ему свободу положить. Господи, что делать, научи меня!

Свеча давно потухла, но из окна еще шел тусклый вечерний свет, поэтому он схватил растрепанный молитвослов и примостился на стуле у подоконника. Было видно. Он с замиранием сердца открыл книгу на первом попавшемся месте — это был 54‑й псалом — и стал читать шепотом, вслух: «Вонми ми и услыши мя: возскорбех печалию моею и смятохся. От гласа вражия и от стужения грешнича, яко уклониша на мя беззаконие и во гневе враждоваху ми. Сердце мое смятеся во мне и боязнь смерти нападе на мя. Страх и трепет прииде на мя и покры мя тьма. И рех: кто даст ми криле, яко голубине? И полещу, и почию?»

Он еще не понял почему, но ему незамедлительно стало легче. «Кто даст мне криле, яко голубине?» — повторил он. Слова завораживали его, даже не смыслом, а одним только волшебством звучания. Голубине — Пустыне-Чужбине! Он схватил припрятанный за печкой обломок карандаша и начал писать на полях книги — скоро, как только мог, пока слова еще пели в нем.

Кондратий Федорович запнулся. А ведь как шло, как шло! Он никогда не писал так скоро, стихотворная речь не была ему легка, напротив, он испытывал порою мучительную зависть к своему славному соседу по Парнасу. «Я не поэт, я гражданин!» — когда–то возразил он на критику Пушкина. Потом князь Вяземский передал ему язвительный ответ: «Не поэт, так гражданствуй прозою!» О господи, чем же обладал Александр Сергеевич, где был тот ключ Кастальский, который поил его легкостью? Да, точно, никто не видал его черновиков, и может быть, эта легкость такой же кровью давалась? Впрочем, обманывать себя более не было времени. Не такою! «Творец, ты тра–та–та и сила», — звучало в нем. «Творец, ты мне…тра–та и сила»… «Творец, ты мне прибежище…» Да, прибежище! И точная цитата из другого псалма! Кондратий Федорович поморщился, как от физической боли, но разломал ямбический размер.

В стихотворении этом не было ни единой помарки. Это было оно. Вот как бывает, когда диктует Бог! Рылеев захлопнул книгу, спрятал карандаш и упал на топчан.

Сегодня Николушкино рождение. Тридцать пять лет ему исполнилось. Любе всегда было досадно, что он настолько моложе ее, и она пыталась думать об этом как можно реже. Он, зная об этом, в разговорах избегал темы возраста. Только совсем недавно, в декабре, он как–то сказал ей, что тридцать пять — это уже совсем серьезная дата. Молодость прошла, пора уже и существование свое переосмыслить, пора творить великие дела. Она тогда не знала, что он весь поглощен мыслями о предстоящем возмущении, и решила, что он думает об их дальнейшей судьбе, что пора что–то делать, искать выход из этого опостылевшего ложного положения. Ведь это из–за нее у Николая Бестужева не было настоящей семьи. Семья была у нее — дети, муж, дом, и о том, что придется изменить что–то в этом привычном порядке вещей, думала она с трепетом. Развод? Страшно и несбыточно. Тогда что — бегство? А дети? А ложь?

Николай Александрович написал недавно повесть «Трактирная лестница», которую друзья его сочинители очень хвалили за простой и ясный язык, ломающий наконец вычурные каноны современной романтики. В повести речь шла о человеке, который на старости лет остался в одиночестве, потому что всю жизнь любил замужнюю женщину. Повесть ударила ее прямо в сердце. Так вот о чем он задумывается! И точно: есть у него жена, да чужая, есть дети, да не свои.

Мысли все эти были прерваны грозными событиями четырнадцатого декабря, а потом, когда развеялся пушечный дым и высохли первые слезы, снова пришли тяжелые раздумья и неизвестность. Что будет?

Первой на этот вопрос ответила Николушкина сестра, Елена Александровна, у которой Люба часто бывала в гостях на Васильевском острове. Елена после ареста братьев ходила вся в черном, словно схиму приняла, от всего личного отрешилась.

— Мы все, родственники заключенных и особливо жёны, написали прошения на высочайшее имя, — рассказывала Елена Александровна.

Они сидели в скромной квартире, где жила она с сестрами и матушкой на Пятой линии. Здесь было, как всегда, темновато и уютно. Поблескивали бесчисленные золотые корешки отцовской библиотеки, в высоких застекленных шкафах теснилась единственная в своем роде коллекция минералов, на полках отсвечивали латунью навигацкие приборы. Именно среди таких вещей и должен был вырасти такой человек, как ее Николай: всюду были предметы, развивающие разум.