Криста Вольф - Расколотое небо

Рита не раз внимательно рассматривала фотографию бригады и всегда начинала с Рольфа Метернагеля, хотя лицо его было почти скрыто за другими лицами. Потом разглядывала остальных, особенно часто возвращаясь к ярому противнику Метернагеля — Герберту Кулю, стоявшему в первом ряду. Наверняка сотни тысяч людей, особенно женщин, глядя на это фото, с симпатией остановят свои взоры именно на нем.

Но и тут, на фотографии, он смотрел так холодно и насмешливо, с таким презрением ко всему и вся, что это пугало Риту. И все же ей было понятно, почему Метернагель встал позади Герберта Куля. Метернагель был не только смел, он был умен, даже хитер. Он поставил Герберта Куля в первый ряд, а сам встал в последний, чтобы все взоры устремились на Куля. Быть может, сознание, что жизнь его проходит под пристальным взглядом многих глаз, сделает Куля отзывчивее, приветливее. А Метернагель, как понимала Рита, мог вполне обойтись без этого.

Волнения последних дней заставили Риту забыть собственные страхи, все то, что ее прежде угнетало. Теперь она была уверена, что утром проснется вовремя, минута в минуту, что с закрытыми глазами узнает, на какой остановке сойти с трамвая. Всегда на одном и том же месте, на тополевой аллее встречала она одних и тех же людей, а время обеденного перерыва и конец рабочего дня улавливала по десяткам верных признаков.

Большей частью Рита работала теперь с Гансхеном. Иногда, накричавшись до изнеможения и хрипоты, к ним заходил Метернагель, чтобы немного передохнуть. Они показывали ему свою работу, он кивал и устало опускался на не отполированную пока скамью. Рита и Гансхен садились напротив — столько-то времени они могли урвать — и молча смотрели, как он курит. Их нимало не смущали электрики, тащившие толстый кабель в окно, чтобы проложить его по вагону, и полировщики, исполнявшие под потолком над их головами замысловатые курбеты. Они сидели вместе с Рольфом и чаще всего молчали. Его лицо осунулось, а глаза, синие и лучистые, стали непомерно большими. Изредка он давал Рите несложные задания, которые она добросовестно выполняла. Теперь она без смущения заглядывала в любой уголок завода и заговаривала с любым рабочим.

Спустя некоторое время он вытаскивал часы в старинном неуклюжем футляре с желтой поцарапанной крышкой, глядел на них, погрузившись в раздумье, потом говорил:

— Метернагелевские часы знает теперь весь завод. — И, хмуро усмехнувшись, уходил.

Гансхен и Рита снова принимались за работу.

Однажды Гансхен, зажав, как всегда, в уголках рта по винту — эдакая железная челюсть, придававшая ему уверенность, — спросил:

— И зачем только он это делает?

Рита промолчала. Она знала ответ, и не один, но они представлялись ей чересчур высокопарными. Гансхен же продолжал размышлять вслух:

— Может, правда, он опять хочет стать мастером? Многие так говорят. Или просто хочет подлизаться к зятю — директору.

— К кому?

Гансхен расцвел от радости: оказывается, Рита ничего не знает! Эрнст Вендланд еще год назад был женат на старшей дочери Метернагеля. Но пока Вендланд был несколько месяцев на каких-то курсах, она, живя в доме отца, нашла мужу преемника. Каждому известно, что Метернагель не способен что-либо запретить или в чем-либо отказать своим доченькам. Он, кажется, считает, что вообще не заслужил права на отцовский авторитет. Но Вендланд не простил ему подобной терпимости даже и после того, как разошелся с женой. Оба старались не попадаться друг другу на глаза.

Эту новость Рита обдумывала часами. Она, правда, привыкла неожиданно узнавать новое о людях, казалось бы, хорошо знакомых. Но случай с Метернагелем ее все-таки поразил. Стало быть, Метернагель воспитал дочь, которая обманула своего мужа, и, по слабости характера, упустил такого зятя, как Вендланд. А тот, оказывается, живет один, и у его сына, лохматого, большеглазого мальчонки, нет матери. Вполне вероятно, что ему теперь все женщины опротивели, — так, говорят, бывает. И все же что тут возразишь, если у такого человека, как Метернагель, не знающего ни сна, ни покоя ради всего коллектива, есть своя собственная, так сказать, персональная мечта: показать Себя перед Вендландом. Неужели из-за этого его искренние усилия выглядят неискренними?

Своими мыслями Рита поделилась с Гансхеном, пока они наспех завтракали в вагоне. Он утвердительно кивнул. А за то, что она принимала его всерьез, он показал ей все новейшие фото киноактрис и со знанием дела разъяснил достоинства и недостатки каждой. Почему бы по вечерам, лежа в постели, не грезить о том, что соблазнительные улыбки этих красавиц предназначены только ему?

К вечеру Рита, словно губка, пропитывалась усталостью. Жмурясь во время ужина от яркого света над герфуртовским круглым столом, она все видела, но словно и не видела, присутствовала, но будто и отсутствовала. Манфред, часто взглядывая на нее, время от времени пожимал ей руку под белой, спадающей накрахмаленными складками скатертью. Она удерживала его руку, ей было безразлично, замечают ли это господин Герфурт и его супруга. А иногда ей казалось, что ярко освещенный круглый стол вдруг с фантастической скоростью куда-то уносится, уменьшается вдали до еле видимой точки, но остается четким, светлым и круглым: крошечный заколдованный островок, на котором живут изгнанники.

Обрывки застольной беседы смутно доносились до нее. Иной раз, улавливая свое имя, она прислушивалась.

— Фрейлейн Рита, — говорила фрау Герфурт, — настоятельно прошу вас принять к сведению: ковры в нашей квартире приходится чистить пылесосом каждый день, они пылятся немилосердно.

— Хорошо, — вежливо отвечала Рита. Мысли ее были бесконечно далеки от каких-то там ковров.

Для Манфреда наступила светлая пора. Он жил в том блаженном, расслабленном состоянии, которое наступает от сознания добросовестно и честно выполненной работы. На нее затрачено немало сил, но она этих сил стоит. Выводами, к которым он пришел, заинтересовались не только у него в институте. Его рабочий день был до предела уплотнен, он отвечал на запросы, готовил диссертацию к печати, выступал на предприятиях с докладами перед специалистами. Он видел, что в нем нуждаются, и это действовало на него благотворно, как и то признание и уважение, которые он повсеместно завоевал.

Подобная редкостная гармония с внешним миром позволяла ему всецело принадлежать и Рите. Ее неизменно поражало, как быстро он ее понимает, даже если она, волнуясь, говорила сбивчиво, намеками. Во время долгих вечерних прогулок по нагретому солнцем городу или в тихие уединенные часы под ивами у реки он вызывал ее на откровенность. Ему особенно нравилось слушать, как умело она набрасывает портреты своих коллег. Ее точные, остроумные наблюдения забавляли его, она же, описывая Манфреду того или иного человека, сама начинала лучше понимать его.