Криста Вольф - Расколотое небо

Удержится ли эта улыбка? Не слишком ли много опасностей грозит ей? Не вытеснит ли ее натянутый смех — симптом, непоправимого одиночества?

Улыбка держалась долго, даже затуманенная легкой пеленой слез. Она держалась, как таинственный знак, понятный только нам двоим: ты здесь? И улыбка отвечала: а где же мне быть еще?

Санаторий бел какой-то мертвенной белизной. В день приезда Риты на дворе было еще по-летнему тепло, но это затянувшееся лето способно только нагнать тоску. Листья облетают при малейшем ветерке. Что за радость от такой красоты, которой вот-вот придет конец?

Спокойная сдержанность нового доктора вызывает у Риты вялую улыбку. Неужели у него нет ни капли любопытства? Увидим, времени достаточно. И совсем не важно, где провести ближайшие недели. А ведь где-то, должно быть, творятся важные дела. И когда-нибудь, должно быть, удастся включиться в них. А пока что вечером надо взять из рук сестры стаканчик, от которого разит эфиром, выпить его одним махом, лечь опять на подушку и дожидаться, чтобы пришел сон. Сон придет непременно и продлится до утра…

Открыв глаза, Рита видит перед собой лужайку, усеянную красными маками. У подножия крутого склона, где красный цвет положен гуще всего, идет хрупкая женская фигурка с раскрытым миниатюрным зонтиком, рядом — ребенок, так же как она, весь в оборках и воланчиках. Сверху, откуда-то издалека, спокойно шествуют другие человечки, которым, видно, тоже хочется полюбоваться на лужайку с маками. На заднем плане лужайку замыкает ряд деревьев, а между деревьями виднеется квадратный белый домик с красной крышей, какие любят рисовать дети. Небо очень естественной, поблекшей от зноя голубизны усеяно теми облачками, которые всем нам запомнились с детства, а потом почти не попадались на глаза. Человечки на картине тоже не смотрят вверх и не видят этих облачков, а теперь и время упущено. Они умерли почти сто лет назад, умер и сам художник, но он-то успел все это увидеть.

А я, если захочу, могу подойти к окну и увижу небо с облаками поверх высоких деревьев старого парка. В этом преимущество живых — возможно, не очень большое, но все-таки преимущество.

Рита не припомнит, чтобы ей попадались такие усеянные маками лужайки. (А сколько она перевидала всяких лужаек!) Сперва эта картина была ей противна своей допотопной слащавостью, но потом она внушила себе, что сто лет назад лужайки и деревья тоже, верно, были не такие, как теперь. О томных дамах и говорить не приходится. Когда же она заметила, что картина меняется в зависимости от освещения, ей это понравилось: ведь так оно и бывает на самом деле. Ее это особенно поразило, когда она впервые очутилась в городе. Она по-настоящему не знала города, только наезжала сюда за покупками или в гости. И теперь ей было интересно решительно все. У нее началось сердцебиение, когда она отправилась обозревать арену своих будущих приключений. Она дала себе слово действовать терпеливо, безбоязненно и дотошно.

Да тут не один, а несколько городов! — удивилась она. И они вырастали один вокруг другого, точно кольца старого дерева. Она прошла все кольцевые улицы, за несколько часов одолела столетия. Ее тянуло в центр города. Он отнюдь не был предназначен для такого движения и такой уймы народа и трещал по всем швам, когда в него вливался вечерний поток людей, идущих домой, за покупками, с работы. Ей было забавно, когда ее толкали, когда ее несло куда-то. Став в уголок, она ждала, чтобы кругом загорелись огни.

Ей было страшновато. Здесь никому ни до кого нет дела, здесь и заблудиться не мудрено, думала она. Молодые парни сидят в трамваях и не уступают места старухам, машины обдают прохожих уличной грязью, в магазинах покупатели от спешки сбивают друг друга с ног, а в больших универмагах продавщиц вызывают к директору через громкоговоритель…

Она проходила по рабочим кварталам, мимо выстроившихся шеренгами безликих многоэтажных домов, останавливалась на перекрестках у мемориальных досок: «Здесь во время мартовских боев 1923 года погиб товарищ…» И многие улицы сразу обретали свою эпоху и свое лицо.

Двести тысяч человек не потому жили здесь, что им так уж нравилось здесь жить. Это можно было прочесть на их лицах, как-то по-особому возбужденных, настороженных, закаленных и усталых. Вряд ли сюда ехали добровольно. Что же гнало их сюда?

За двадцать пфеннигов Рита взобралась на древнюю башню у Рыночной площади, долго вглядывалась оттуда в даль, отыскивая гряду родных гор, но так ничего и не увидела. Ветер беспрепятственно налетал на город с обширной безлесой равнины. Здесь и ребенок определил бы направление ветра по преобладающим запахам: химикалий, или солодового кофе, или бурого угля. Весь город точно накрыт колпаком отработанных газов, от которых спирает дыхание. Стороны света здесь определяют по дымовым трубам мощных химических предприятий, крепостными твердынями возвышающихся на подступах к городу. Все это существует не так давно — меньше ста лет.

Да и рассеянный свет над этим ландшафтом не так давно просачивается сквозь смрад и копоть — на памяти двух-трех поколений, не больше.

Я не признаю предчувствий, но тогда, на башне, что-то сказало мне, что впереди немало тяжелых минут. Здесь меня окружает сто с лишним тысяч человек. Среди сотни жителей моего села я не была до такой степени одинока.

И в наше время случается, что взрослая девушка впервые в жизни попадает в большой город.

Косой луч солнца на несколько мгновений задержался именно на этой башне и на ней самой. Она заметила, что облака поплыли быстрее. Апрельский ветер спешил очистить небо. Скоро солнце скатится вниз, на городские улицы. Рита спустилась по нескончаемым ступеням и медленно направилась на старинную, затянутую зеленью и застроенную особняками улицу.

Манфред с нетерпением дожидался ее. Она вздохнула.

— Во всем городе ни единого свободного местечка. Разве что на башне…

Он засмеялся и отныне стал сопутствовать ей. К этим чуждым, скучным, замкнутым улицам и площадям у него был ключ, имя которому — воспоминание. Он открывал ей этот город со всеми его потаенными красотами и богатствами. А сам подле нее окунался в свои детские и отроческие годы. Он смывал с себя страхи и огорчения, обиду и стыд, что осели в нем еще с полусознательной поры. Даже то, о чем он не говорил прямо — есть такое, чего не выскажешь до конца, — теперь будто свалилось с него, и он ощущал небывалую легкость. Позднее ему не раз вспоминался весенний, омытый частыми ливнями город, лицо Риты на фоне серых растрескавшихся фасадов, жиденький парк, непрерывно снующие мимо людские тени.

И река.

Они бродили по кварталу бедноты, примыкающему к аристократической улице с особняком его родителей, по щербатым деревянным лестницам, по лишенным света, втиснутым друг в дружку дворам, заглядывали в затхлые, изъеденные временем подъезды со стертыми плиточными полами, — это была трасса его мальчишеских похождений, — и вдруг, неожиданно для Риты, очутились у реки. С того времени, как Манфред подростком расстался с ней, река стала утилитарней и неприветливей; она несла с собой белые хлопья зловонной пены, отравлявшей всю рыбу и у химического завода, и далеко за пределами города. Нынешним ребятишкам и в голову бы не пришло учиться в ней плавать, несмотря на пологие берега, окаймленные зелеными лужайками.