Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

— А твои как дела, голубушка? Думаешь ли ты вообще о какой-нибудь работе? — обратился он к Ивонне, чтобы покончить с раздумьями о самом удачливом из своих сыновей.

— Все не так просто, пан профессор. Стоит мне указать в анкете, что я вернулась из Германии, и сразу возникает неловкость — и оказывается, что должность уже замещена, или на псе перестали поступать фонды зарплаты, или она упразднена по реорганизации и тому подобное До сих пор меня вызывают в Госбезопасность, все интересуются, как было дело-то да как я там жила… Одним словом, работодатели за меня не дерутся. Да вы и сами не положите руку в огонь, что я не Мата Хари! И с жильем в том же духе: комната в общежитии — только мечта, а снять что-нибудь — квартирохозяйки пугаются, что Моника изрежет занавески ножницами или намалюет чернилами рожи на обоях…

— Хорошо еще, повезло тебе на друзей: без звука приютили…

Мариан глянул на Крчму, взял сигарету из папиросницы на столике, правая бровь его нервно дернулась.

— А что, дамы, не покормите ли нас ужином? — сказал он,

— Ах, без тебя мы и не додумались бы… Ужин уже полчаса как сохнет на плите, — поднялась Мишь, Ивонна вышла следом за ней на кухню.

Мариан прошелся по комнате, вернулся к своему прежнему месту у столика.

— Что же вы со мной делаете, пан профессор? — тихо и очень ласково проговорил он.

Крчма откинулся на спинку кресла так, что оно затрещало.

— Ага, ты не хочешь, чтоб Ивонна жила у вас, так?

— Да почему? Только…

— Что — «только»?

— Моника мешает. Иногда по вечерам мне надо работать…

— Квартира твоя, Мариан, и вмешиваться я не хочу. Но… пока тебя не было, Моника играла тут со своей куклой, лепетала что-то, как всякий ребенок. А пришел ты — она ушла в свою комнату и сидит там тихо, как мышонок. Я бы сказал, мамаша отлично вымуштровала ее. И ребенок тебя боится.

Мариан хмуро курил, непривычно коротко затягиваясь,

— Скажем честно, Мариан: ты ведь тоже опасаешься женщины, вернувшейся с Запада…

— Хорошо, скажем честно, пан профессор: я несу известную ответственность за свое положение в институте.

— И за свою карьеру.

— Если хотите — и за карьеру. Несколько лет назад у меня уже были неприятности в связи с этой несчастной Надей Хорватовой, причем не только из-за ее трагического конца, но и, так сказать, из-за ее социального происхождения. И если б не ваша помощь тогда…

— Ивонна вернулась по собственной воле, Мариан. Разве что она в самом деле красавица-шпионка, как она сейчас изящно намекнула…

Мариан не сдержался, забарабанил пальцами по столу. Его раздраженный вид говорил: «Ваша насмешливость, пан профессор, знаете ли, чересчур!» Вообще, что дает этому человеку право лезть в мою душу со своими нравоучениями? Сколько же лет еще мне выплачивать ему долг таким вот способом?

Прежде чем он собрался ответить, вошла Ивонна накрывать на стол.

Сели ужинать. Моника то и дело поднимала на хозяина дома свои большие темные глаза. Ела она чинно, пользуясь вилкой и ножом, и только разок выбежала из-за стола покормить с ложечки куклу Долли.

— Предложил бы я тебе пожить у нас, Ивонна, пока найдется что-нибудь подходящее, — сказал Крчма, уже прощаясь.

— Господи, это почему? — удивилась Мишь, невольно глянув на Мариана.

— Моника пойдет в школу. От нас до школы полтораста метров, отсюда же чуть ли не километр, да через три перекрестка с оживленным движением. Я-то с тобою ужился бы, вопрос только в том, уживешься ли ты с моей женой — лучше сказать об этом прямо.

— Не уживется — и думать не смей, Ивонна! Я как-то попробовала, да простит мне пан профессор!

— Обдумай это, девочка. Коли рискнешь, переселяйся когда угодно, моя спальня в вашем с Моникой распоряжении, а я отлично могу устроиться в кабинете. Да, кстати, еще одно: разыскивал я тебя тут в гостинице, где ты остановилась по приезде, но мне сказали — ты уже выехала. И вот, болтая со служащими, я и подумал — спрос не беда— и гак это к слову спросил, не подойдешь ли ты им в качестве дежурной, ведь ты в совершенстве владеешь двумя иностранными языками, да еще немного французским — большему я тебя при твоей лени выучить не сумел. И представь: просили передать тебе, чтоб пришла договариваться, мол, внешность у тебя для такой работы — высший класс, это они помнят, а что касается твоего curriculum vitae [81] Здесь: жизнеописание (лат.). за последние десять лет, то для гостиничных работников в этих вопросах — несколько иные параметры.

— Но это же здорово, пан профессор! — Ивонна, ликуя, влепила ему поцелуй в щеку.

— Я сказал — место дежурной, но отнюдь не барменши, чтоб не было недоразумений.

— Я сравнительно неплохо понимаю по-чешски! Скажите только, вот у вас было такое известие для меня — отчего вы сразу не выложили?

— А ты с ходу обругала меня, я и слова не успел вымолвить. И потом— к чему спешить? «Всякое поспешание токмо скотам подобает», — говаривал Ян Амос Коменский. Нет, добрые люди никогда не выкладывают хорошую весть сразу — это всегда успеется. Только от дурных вестей слабый человек спешит избавиться поскорее, эгоистично и малодушно стремясь облегчить свою душу.

— Но это же прямо противоположно тому, что мне советовал Крчма! — говорил Камилл. — Руженка, ты ведь читала мои первые опыты в прозе. Теперь, спустя некоторое время, я признаю, что они — особенно «концлагерная» повесть— были перенасыщены анатомированием душевного состояния, постоянной интроспекцией героя, а может быть, и заражены чуждым влиянием…

Перед Камиллом чашка остывшего кофе, на рабочем столе Руженки раскрытая рукопись Камилла и листок, исписанный ее замечаниями.

— Ты ведь дашь мне потом свои заметки, правда? Я наверняка сумею извлечь из них что-нибудь полезное для себя.

Руженка, как бы спохватившись, переложила листок из руки в руку, словно не найдя места, куда бы его спрятать.

— Да здесь я просто для себя набросала, ты и не разберешь. Сущность могу изложить устно. Прямо скажу, поразил ты меня: после твоего «библейского» рассказа — а его действительно никак нельзя было издать, смысл-то уж больно аллегорический, — ты парадоксальным образом вдруг вернулся куда-то вспять, несмотря на современную тему…

— Это Крчма все гонит меня к социалистическому реализму…

Камилл тут же устыдился: достойно ли писателя оправдываться советами человека, не писателя и не критика, только разве что руководимого доброй волей?

— Крчму я уважаю, но нам обоим, вероятно, ясно, что он отстал от времени. Да он — просто явление со своим старомодным консерватизмом! Его проповеди в области этики я принимаю, мы давно к ним привыкли, и Роберт Давид уже не станет другим. Но его поэтика попросту устарела…