Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

Тишина. Только радостное буханье в груди переместилось куда-то к вискам. Ни шороха. Позвонил еще. Оглохшая тишина разбудила какое-то еще неясное разочарование. Погулять вышли? В кукольный театр? В гости к подруге Павлы? (Впрочем, с чего бы им его ждать— приехал-то днем раньше…) Отпер своим ключом. Чемоданчик оставил в прихожей, заглянул в кухню. Образцовый порядок. Отворил дверь в комнату — все аккуратно убрано, на полу не разбросаны игрушки, которые вечно попадались под ноги (раньше, до ухода в армию, эти разбросанные в тесной квартире игрушки часто действовали ему на нервы, и без того издерганные). От двери разглядел конверт на своем письменном столе. И в этот миг, неизвестно почему, послышалось ему постукивание палочки слепого, торопливо удаляющийся звук, как полчаса назад. Машинально — пять шагов к столу. «Камиллу». Шаги слепца слились с удесятеренным стуком сердца.

«Камилл,

Нелегко мне было решиться на это, но я пришла к выводу, что дальнейшая наша совместная жизнь не имеет смысла и никому из нас счастья не принесет. Не пытайся миня уговаревать и не сердись, но мы с Якоубеком уходим от тебя. Для развода тебе понадобится мой адрес: временно я поселюсь у пражской тетки, пока что-нибудь не подыщу.

Павла».

Лист бумаги расплылся белым пятном, сладковатое замирание под желудком не проходит. Камилл вдруг осознал, что сидит на стуле— как же не помнит, когда сел? Первая реакция человеческой психики на сильное потрясение непредсказуема… « Не пытайся миня уговаревать…» Правописание не было сильной стороной Павлы, вечно она путала «е» и «и». Только теперь смысл этих строк вернулся к нему в полном своем значении — крутая гибельная волна, способная в одну минуту смыть с земной поверхности все, в том числе новенькое, прочное здание планов и надежд…

Так вот оно как. Нет, это не минутный каприз Павлы, не следствие внезапной депрессии, дурного настроения. Настолько-то он ее знает, чтобы понять: записочка появилась после хладнокровного обдумывания, и Павлу не проймешь уговорами, настояниями, просьбами, заклинаниями подумать прежде всего о ребенке…

Так вот оно как. Не придется ему больше раздражаться, спотыкаясь о разбросанные игрушки. Якоубек… Забирать его к себе раз в две недели, чтобы провести с сыном воскресный день? Или раз в месяц? А Павла — нашла кого-нибудь за эти два года разлуки? Кого-нибудь более перспективного? Считала осуществление моих планов делом слишком отдаленным, не хотела ждать еще два-три года, когда я, уже тридцатидвухлетним, закончу наконец образование? Или попросту жарко влюбилась, не думая о том, сможет ли новый партнер предоставить ей желанное благополучие?

Камилл все сидит на стуле, перед ним на столе, рядом с нераспакованным букетом роз, листок бумаги, несколько строчек, и этот листок — рычаг стрелки, переведшей его на совершенно новый, неожиданный жизненный путь. Непостижимый оборот: я — опять свободен, холост… И тут Камилл поймал себя на поразившем его ощущении: после мгновенного шока его постепенно заливает чувство облегчения… Да ведь и последний-то раз, три месяца назад, ласки Павлы носили привкус просто повинности, она пассивно отдавалась ему, без искорки прежнего участия. Конечно, это не самое важное для семейной жизни, но мы, пожалуй, и впрямь не были бы счастливы… И тут всплыло перед ним лицо Ивонны в обрамлении пышных золотых волос. Где-то она теперь, достигла ли своей мечты, своей голливудской Мекки, сделалась ли хоть маленькой Ритой Хейуорт?

Камилл бесцельно бродил по чисто прибранной, теперь оглохшей квартире, механически, бездумно открывал шкафы, ящики — как грустные реликвии, оставшиеся после умерших. Павла умерла, но Якоубек… В шкафчике, где он держал свои игрушки, забытый медвежонок, детский рисунок: человечек в зеленом, с длинными рядами пуговиц — попытка трехлетнего ребенка изобразить папу-солдата… Каким, в сущности, было мое отношение к этому малышу с его явной способностью к рисованию — родительские таланты передаются порой сдвинутыми в другую область, — и, может быть, суть моего несчастья куда больше в утрате сына, чем жены? Немножко сжалось горло при виде единственного платья Павлы, оставшегося висеть в ее пустой половине гардероба: желто-голубое полосатое платье с широким воланом по подолу, оно было на ней в тот день, когда Павла, стараясь не привлекать к себе внимания, бродила вокруг нашей кондитерской. Что это — злобный символ, или просто платье вышло из моды, и его не стоило брать с собой?

Что теперь делать? Одиночество было бы сейчас невыносимо. Разделенное бремя вполовину легче. К кому из друзей кинуться? К самому мудрому — к Роберту Давиду?

Он здорово помог мне, но сейчас его моральные максимы будут бесполезны. Не хочется как-то искать успокоения у него первого. Пирк, поди, где-нибудь в дороге на линии, а Руженка… Камилл втайне подозревал, что его визит внушит ей напрасные надежды. О Гейнице и думать нечего (как он был бы доволен, хотя оба мы теперь в равном положении!..). Мариан и Мишь! В конце концов, мы с Марианом были ближе всех, а удел Миши — быть вечной отдушиной.

Камилл позвонил им из первого же автомата — безответные гудки сразу обескуражили его. Но не может он оставаться наедине с этой запиской, она прожжет ему карман! Быть может, кто-то из них вернется домой, пока он доедет туда через полгорода…

Шаги за дверью прозвучали как сигнал спасения.

— Камилл! Добро пожаловать с передовых позиций! — Мишь обняла его, поцеловала. — Ого, как ты возмужал! А загорел-то! Глядишь, и пуговицы пришивать научился, и в штыковые атаки ходить!

На Миши была черная юбка, в вырезе нарядной блузки болталось странное ожерелье: крошечные розовые ручки старых кукол, разной величины, нанизанные на толстый шнур. Тоже мне идея! — подумалось Камиллу. Что-то скажет на такое сюрреалистическое украшение эстет Мариан?

— С какого торжества ты вернулась? Я звонил полчаса назад, никто не брал трубку.

— Да так, выходила из дому, — уклончиво ответила Мишь и отвела глаза.

Камилл протянул ей розы.

— Господи, с чего это ты?

— Первоначально букет предназначался не тебе, прости. — И Камилл подал ей ту записку.

Мишь прочитала, опустила руки на колени.

— Да, это шок, Камилл, — сказала с непритворным испугом. — Ничего не понимаю. Может, пойму, только сначала надо немножко собраться с мыслями.

Она принялась бесцельно расхаживать по комнате — совсем как Камилл в первые минуты; кукольные ручки, целлулоидные, фарфоровые, с отбитыми пальчиками, раскачивались на шнуре. Мишь налила воды в вазу, но забыла поставить букет.

— Что ж… Прими мое соболезнование — и одновременно поздравление! — Она остановилась наконец перед Камиллом и даже пожала ему руку. — Я все обдумала: вы и впрямь не подходите друг другу…