Дмитрий Притула - Ноль три

Болтали о всякой чепухе, не разговор, в сущности, а шелестенье слов, который потом никак не вспомнишь.

Тут повалил густыми хлопьями снег, и это был повод весело поахать:

— Возврат зимы!

— А думал, все — конец.

— Да, надоела зима.

— Не правда ли, содержательный мы ведем разговор?

— Да, Всеволод Сергеевич, очень глубокий разговор.

— Вы знаете мое имя, а я ваше нет.

— Это просто — Наталья Алексеевна.

— Я так и знал, — тут непонятный взрыв моего восторга. — Установившийся стереотип. Если светлые волосы, если нежная улыбка и если не злодейка…

— Не стерва, вы хотите сказать?

— Да, именно так и хочу сказать, — тут общий смех, даже и непонятно, почему смех, — так непременно должна быть Натальей.

Да, я нес всякую бодягу, но во мне вовремя проснулся некий сторож, подсказавший, что судьбу испытывать не стоит и усквозить надо сейчас, покуда вам легко и весело. Может прийти читатель, болтовня пресечется, возникнет неловкость, и в памяти этой женщины останется именно неловкость, а не легкий треп с маленько придурковатым доктором.

И я, продолжая что-то лепетать, резво вскочил.

— Я, надо сказать, нафарширован цитатами. Я, собственно, своих слов и не говорю. Вот Зощенко в этом случае сказал бы, что было смертельно удивительно, если б мы больше не увиделись.

Отвага? Да. Наглость? Тоже да. Ну чем не пожилой Сердечкин? Она смотрела на меня удивленно — конечно, ошарашена моей наглостью. Однако молчала, чем и поощрила фонтан моего красноречия. Да, а глаза у нее блестели. Причем это был не блеск, который бывает у человека с неисправной щитовидной железой — там это сухой блеск, у Натальи же Алексеевны глаза светились влажным мягким блеском, какой бывает, когда одному человеку не противно видеть другого человека.

— Я не рискнул бы приходить сюда вновь, — несло меня, — не может дважды повезти так, чтоб не было читателей. И я бы предложил съездить в другой, более замечательный город, — (о, забыл я в этот момент посмотреть на себя со стороны — молодая красивая женщина, лет пятнадцать между нами разницы, откуда-то взялась отвага встречу назначать — дичь какая-то, бред), — где довольно много культурных учреждений. Эрмитаж, к примеру… — (тут пауза, выжидание). — Или Русский? — (снова пауза, перед человеком не стоит вопрос да или нет, ему нужно выбрать между этими да).

— Тогда Эрмитаж.

— А время?

Она сказала, когда у нее выходной.

— Удача! — с восторгом (чуть, несомненно, преувеличенным) сказал я. — У нас совпадают выходные. Так на платформе? Десять пятьдесят?

— Да.

И я усквозил, а на улице сел на подоконник библиотеки и перевел дыхание: только сейчас почувствовал, как нервничал все это время. Постепенно напряжение прошло, и я почувствовал совершенно неожиданные и непонятные мне умиление и жалость.

Вообще-то на работу я хожу с охотой. Особенно когда полностью отойду от предыдущего дежурства. Но даже если не полностью восстановился, то и тогда нет омерзения — работа она и есть работа, люди ведь болеют. А вот раздражение имеет место, причем не на работу, а на людей, которые за нее отвечают.

Это они мне платят такую денежку, что я вынужден работать десять суток в месяц. У меня по кругу получается почти триста рублей — полторы ставки, плюс разные стажные, да ночные, да первая категория — двести восемьдесят — триста.

Вот если бы они мне платили такие деньги не за полторы ставки, а за одну, то есть не за десять дежурств, а за семь, это было бы вовсе справедливо. Но сейчас я восстановился, выспался, был бодр и потому благодушен. И на оплату своей работы смотрел как на данность, неизбежность вроде смены времен года.

Выпавший вчера снег растаял, под ногами чавкало, но и это не раздражало меня. И было во мне веселое любопытство — первое дежурство при новом начальнике, вот как поведет себя Алферов? Скажет тронную речь? Будет поучать?

А ничего подобного. Он стремительно вошел в комнату, бодрый, подобранный, сказал общее «здравствуйте» и с ходу начал пятиминутку.

— Коротко! Что случилось! Только главное! Что хотите передать сменщикам!

Все! Свободны, товарищи. Ровно пять минут.

И что удивительно — человек при галстуке. То есть торжественный. Мы-то все от галстуков давно отвыкли. Прежде Алферов казался мне вяленьким, а тут — сгусток энергии. Чем, конечно же, произвел на всех приятное впечатление.

И это впечатление усилила Лариса Павловна. Пока Таня укладывала нашу сумку, я стоял на крыльце. Тут и подошла Лариса Павловна.

— А вы знаете, Всеволод Сергеевич, Алферов вчера удивил меня, — сказала она. — Я ему сдавала дела, объясняла все эти графики, формы и сводки, а он задавал вопросы, и, вы не поверите, все умно и впопад. Слушайте, он толковый человек.

— Вот и хорошо, — обрадовался я. — Значит, работу не развалит.

— А вечером я корила себя, что, видно, ошибалась в нем. Я ведь его не очень-то ценила. Так считала, как был он когда-то фельдшером, так фельдшером и остался. Грамотным, конечно, но фельдшером. Да вы и сами знаете: когда все по схеме, он силен, когда нужно отступить от схемы — теряется.

— Но теперь-то другое дело.

— Да, теперь другое дело. И он приживется, пожалуй.

Она пошла в свой бывший кабинет, а я в нашу комнату — к делу поближе.

— Всем вызова! — громко сказала диспетчер Зина. — Бригада, педиатр, фельдшер.

Это она голос пробует — не пропал ли за два дня отдыха. Нет не пропал.

За двадцать пять лет я так и не научился вызовы называть вызовами. Это такой наш медицинский жаргон. И мое высокомерие несомненно. Если для некоторых слов у меня есть двойной счет — с медиками я говорю эпилепсия, инсульт, с немедиками — эпилепсия, инсульт, то с вызовами ничего не могу с собой поделать — не поворачивается язык. Впрочем, я не могу выговорить и всеобщее «поплохел» (в смысле, больному стало хуже). Это, конечно, высокомерие. Что есть во мне, то есть.

— И куда это нас? — спросил я.

— В Марусино.

— И что?

— Пэ-сэ.

Так она ответила на мое недоумение, чего это нас отсылают в район, оставляя город без бригады. «Пс» — так вызывают, так и в листке написано — плохо с сердцем, наша работа. Еще бывает написано «бж» — это болит живот, и «гб» — это, понимать надо, болит голова.

Я с удовольствием езжу утром в район — чем здесь суетиться, так уж лучше прокатиться в район. А когда вернусь — будет пауза в вызовах. Мне приходится больше по городу мотаться, а тут район — все-таки разнообразие.

— Таня, готовы?

— Готовы! — ответила мой фельдшер.

Я достал из портфеля загашник — коробочку с особенно дефицитными лекарствами — положил в сумку, взял эту сумку, а также электрокардиограф, мы сели в наш «УАЗ», да и поехали.

Я в кабине, Таня в салоне (высоко берем, красивое звучание — салон!). Шофер Петр Васильевич был по обыкновению молчалив, меня тоже не тянуло на разговоры, Таня сразу задремала у раздвинутого окошка салона (ее девочке полтора года, она перепутала день с ночью, и Таня постоянно не высыпается, так что любая возможность вздремнуть — подарок судьбы).