Дмитрий Притула - Ноль три

Значит, жена заботится, значит, она гордится своим мужем — это по одежде видно безошибочно. Гордость ее понятна: выходила замуж за простого фельдшера (правда, студента института), а вот за шесть лет какой рост наметился. Ходко? Конечно, ходко.

И вел Алферов себя, надо прямо сказать, умно. Старался ничем не раздражать людей, не брал круто. Помня о нашем уважении к Ларисе Павловне, не катил на нее, дескать, вон сколько недоделок она ему оставила. Нет, всегда ее хвалил. И я с удивлением понял, что ошибался в нем, что он умнее, чем я предполагал. Теперь, если окажется, что он и дело понимает, будет совсем хорошо. А я уже не сомневался, что так оно и будет.

Даже не обиделся на Алферова, когда он меня при всех срезал.

Поступила жалоба, правда, устная, по телефону. Молоденькая фельдшерица сделала укол, а больной раздраженно заметил: нельзя ли поласковее. А она с ночи, усталая, ну, и прицыкнула, дескать, можно и потерпеть — у вас вон какие желваки от магнезии. Хорошо хоть не сказала: «Тяжело в лечении — легко в гробу» — ходит такая шутка после какой-то передачи.

Больной позвонил из, как он сказал, исключительно педагогических соображений — молодая работница.

Алферов спокойно, ненапористо сказал:

— Сдерживать себя надо, Валя.

Да, но Валя из моей смены, и я стал рассуждать, что это не только она виновата, но и мы, опытные врачи. Мы в своих разговорах бываем циничны, и молодежь это быстро схватывает.

Алферов в середине моего разгона побарабанил пальцами и сказал:

— Все ясно, Всеволод Сергеевич, все ясно.

Я, конечно, от неожиданности осекся. По прежним временам привык, что меня внимательно слушают — ну, говорун, — вот Алферов и дал понять, что прежние времена кончились. Тут не вольная говорильня, а собрание — дадут слово, будешь говорить, но коротко и ясно.

Срезал он меня так изящно, что я даже рассмеялся. И вовсе не обиделся. Да и что обижаться, если кто-то оказался умнее тебя. Тебе дали понять разницу в служебном положении, ну и пойми ее.

После собрания Алферов подошел ко мне — он не хотел, чтобы я обижался.

— Не знал я, Всеволод Сергеевич, что это такая хреновая работа, — тихо пожаловался он. — Голова пухнет — совсем увяз в бумагах. Скучаю по живой работе. Утром проснусь — тянет к машинам. Скорее бы это кончилось — и по коням.

Это он таким деликатным способом просил у меня прощения за то, что срезал при всех.

— Все будет хорошо, Олег Петрович. Новая работа — это всегда трудно. Привыкнете.

— Спасибо.

Однако отношение в сменах было к Алферову таким же, как прежде — то есть его всерьез как-то и не принимали. А думали — временный человек. Вроде вчера он был игроком в команде, а сегодня случайно стал играющим тренером, завтра же — опять будет играть с нами вместе. Так и смотрели на него — временный человек.

Это он, конечно, понимал и, думаю, переживал болезненно.

И тогда Алферов показал, что некоторую власть имеет и что зубы у него тоже прорезаются. Что и верно — должны же люди чувствовать, что у них есть начальник.

Начал он с укрепления дисциплины. Тем более, что волна такая пошла — на укрепление дисциплины. В каждой смене было, как водится, два-три человека, которые постоянно на несколько минут опаздывают. Причем одни и те же. И тут Алферов точно угадал недовольство тех, кто приходит вовремя.

Положение ведь как: в девять часов ты должен быть готов ехать на вызов. Потому надо прийти на десять минут раньше, чтоб собрать сумку, принять наркотики, все такое. Вот ты уже собрался, а те только подтягиваются. Да пока покалякают, да пока соберут сумку — их же в это время на вызов не пошлешь — не готовы. А поедет тот, кто готов. Что, конечно, обидно.

Алферов сперва предупредил молоденькую фельдшерицу, чтоб больше не опаздывала, а когда она опоздала снова (думала, поди, что начальник только стращает, пока его не утвердили в должности, побоится активничать), Алферов сунул ей выговор. Не сам, конечно, а через главврача — написал докладную.

И все — опоздания прекратились. Хотя все, да и он сам, понимали, что обозначая строгость, он дал и слабину — напал на девочку, на опытного опоздальщика напасть — кишка тонка. Но ведь тут был важен результат.

Первый период его работы можно назвать периодом покладистости — вот это: мы с вами простые люди, нам сказали делать, и мы делаем, и он нам не судья, он лишь продолжает дела, оставленные Ларисой Павловной в отличном состоянии. Этот период продолжался недолго — примерно месяц.

Потом начался второй период — время бурных экспериментов. Алферов ездил по другим станциям и набирался опыта. Приедет, расскажет сменам, где был и что видел, да, нам есть чему у них поучиться.

Был энергичен, глаза его сияли, любил приговаривать — давайте попробуем то-то и то-то, ведь мы еще молодые. Нам учиться и учиться. У нас неиспользованные резервы, нам брать новые рубежи. Прямо тебе молодой лидер, открывающий нации новые горизонты.

Появились красивые и — убежден! — полезные таблицы, графики, сводки. К примеру, здоровое соревнование между сменами. У тех четыреста пятьдесят вызовов за месяц, а у этих меньше — только четыреста. Так в чем дело? Может, один диспетчер берет все подряд, или, напротив, другой диспетчер слишком жесткий. Давайте считать, давайте разбираться, ведь мы же молодые!

Или вот одна смена сделала сорок электрокардиограмм, а другая двадцать шесть. Это явная недоработка, товарищи, это наверняка пропущенные инфаркты. Мы ленимся, а страдают люди.

Конечно, у Ларисы Павловны работа была налажена, но это уже вчерашний день, а мы живем сегодня и должны стремиться в завтра.

Вот он решил, что сумки должны быть не свои у каждого, как прежде, но общие. Пять выездных машин — пять сумок. Тогда будет преемственность и порядок.

Или вот давайте работать по скользящему графику: тот выходит к восьми, тот к девяти, тот к десяти, а не все скопом, как прежде.

И мог ли я говорить ему, что подобные эксперименты уже переживал, и не раз? В самом деле — я работал в одиночку и в бригаде, обслуживал только город и только село, а сейчас и город, и село, ездил с общей сумкой и со своей собственной, соревновался с другими сменами нашей «Скорой», и с другими отделениями нашей больницы, и другими «Скорыми» других больниц, машины прикреплялись к каждому врачу отдельно, и ездили они потоком, кто куда сядет — я пережил все.

Но на усилия Алферова смотрел с большим сочувствием, всяко поддерживал их. Потому что эксперименты эти не мешали работать, и это было главное. Я всегда знал: Алферова, если он зарвется, снимут, меня же — никогда.

Конечно, некоторое благодушие в ту пору у меня было. Что очень и очень объяснимо.

Ну, во-первых, пришла яркая накатистая весна. Как-то быстро сошел лед с залива, неожиданно навалилась жара, к маю появились листочки на деревьях, люди начали загорать в парке и на заливе, и к середине мая ходили в одних рубашках.