Сынзиана Поп - Серенада на трубе

Но так я думала позднее, а в этом рассказе, написанном от первого лица, мне нельзя быть ни слишком умной, ни слишком глупой — я должна быть такой, какой бывает пятнадцатилетняя девушка.

Я уселась на пуховик и посмотрела на Эржи. Она стояла у печки, дрожа и заливаясь слезами.

— Эржи, — попросила я, — подними–ка юбку.

Она подняла красную юбку, а внизу была еще одна красная юбка.

— И вторую подними, Эржи.

Она подняла и вторую.

— А еще сколько красных до первой белой?

— Ишо две, — сказала она и утерла нос.

— И их подними!

Она подняла еще две юбки, потом еще четыре — и все. Она стояла прямо; толстые красные ноги были всунуты в тапки, les pantoufles [1] Тапочки (франц.). , вспомнилось мне, и я спросила Эржи:

— Dis moi [2] Скажи мне (франц.). , Эржи, откуда у тебя ces pantoufles?

— Не смейтесь надо мной, барушня, сказала она, — мне жалко, што. Зачем, куда вы едете?

— Нет, Эржи, ты все–таки скажи, откуда у тебя ces merveilleux pantoufles? [3] Эти прекрасные тапочки (франц.).

— Kérem szépen [4] Прошу (венг). , не смейтесь надо мной, én nem kisasszony [5] Я не барышня (венг.). Мезанфан [6] От французского mes enfants — дети мои. . Мне очень жаль.

И она снова заплакала.

— Ну ладно, Эржи, ладно, опусти юбки. И перестань причитать. Слышишь?

Склонив голову, она вся содрогалась от рыданий, мне видна была прямая ниточка пробора посреди головы, кончик красного носа и несколько рядов стеклянных бус, подпрыгивающих на груди. Она уже поседела, но все еще оставалась в городе. Она приехала сюда, чтобы научиться хорошим манерам, — венгерским девушкам перед замужеством полагалось на три года приехать в город и поступить в услужение, чтобы они дома, в деревне, могли быть настоящими хозяйками. Но времена изменились, она мне так и сказала: «изменили времена», — и ее учение было теперь ни к чему. «Бодор женился тием временем, что поделаешь? Придется останется здесь». И она осталась.

— Ты почему не уезжаешь? — спросила я. — Почему бы тебе не работать дома, раз уж ты все равно работаешь?

— Привыкла я здесь. Братья все переженились и сестры, родители есть теперь старые. Что делаться?

Она еще ходила на прогулки по четвергам и воскресеньям, кого–то ждала, ходила каждую неделю. Надевала другие, янтарные бусы, разноцветные ленты и отправлялась. Может, она тоже ждала своего полицейского. В сорок–то лет кого же еще найдешь? Только вдового полицейского — больше никого.

— Эржи, как Манана нашла своего полицейского? И почему он ее бросил?

— Не знай, барушня. Манана не говорит. Манана свистит. Бедняжка.

— Да знаешь ты, только сказать не хочешь.

— Не знай.

— Ладно, дай мне хлеба с маслом. Пожалуйста.

— И с помидором?

— Да. Только не режь. Так дай. И без соли.

Я любила помидоры. В особенности я любила с ними бутерброды. Всю зиму я мечтала о бутерброде с помидором и, когда наступало лето, наедалась так, что хватало до новой зимы.

Эржи подала мне тарелку и села на постель. Свои большие руки она прятала в подоле юбки, руки, которые раз в неделю она травила щелоком. Но пахли они не щелоком, а зеленью для супа.

— Эржи, знаешь, твои руки пахнут пастернаком.

— Знай.

— И огурцами.

— Знай.

Она снова заплакала и кинулась мне на шею.

— Куда вы едете, барушень?! У вас мама не есть нормальная.

— Да нет, нормальная. В неделю четыре дня. А больше и не надо, больше не о чем и говорить. Ну о чем говорить, Эржи, ты скажи?

Не нравятся мне люди, которые слишком много говорят. Слова — это корабли, которые ты грузишь и спускаешь на воду. Кто много говорит, у того внутри пусто — покинутый порт, собаки живой в нем не сыщешь. Потому мне и нравится Эржи. У нее нет никакой инициативы, она лишь отвечает на вопросы. Все мои корабли стоят в порту, а сколько еще причаливает, ой–ой!

— В горах хорошо, Эржи. Там спокойно, катайся себе весь день на лыжах.

— А школа?

— Обойдется и без школы. Катаешься себе на лыжах и привозишь для базы продукты. Моешь посуду. Ты–то ведь ее моешь!

— Не для вас это дело! Вы ведь барушень. Нужен иметь успех в жизни. Как барушень Клара.

— Клара — Мария-Деспине, Эржи, ты же знаешь, иначе тетушка Алис сердится.

— Не могут я так выговорить, только нужно, чтоб был свой занятий. Не быть вроде меня, на чью–нибудь милость. Должен и дальше ходить в школу.

— А ты училась в школе?

— Четыре класса. Дольше не мог. У меня был меньшие братья, теперь все. Надо был у них растить. Ходите в школ, барушень. Слушайте меня. Идите в интернат. Это можно.

— Кто платить–то будет, Эржи? Задаром нельзя.

— Да можно. Надо узнавать.

— А одежда? Кто мне ее сошьет, Эржи? Ты дашь мне взаймы две юбки?

— Все дам, что есть. И душу свою дам.

— И ленты, и les pantoufles?

— Все.

Она опять плакала и обнимала меня. Я чувствовала, как она дрожит, и мне вдруг стало ее жалко. Я взяла ее за руки и принялась успокаивать. Не переношу, когда люди плачут. Мама — Мутер поет, и я так привыкла. Манана свистит. У нас в семье никто не плачет, а что там ни говори — это моя семья: мама, я и Манана, которая мать Мутер и моя бабушка.

Две лестницы ведут со двора в дом. Здание построено в форме моста. Когда–то вдоль нижнего коридора тянулись прилавки с товарами. Деревянных ворот не существовало, по вечерам торговля шла при свечах. Сохранились еще закопченные стены и огромная дверь, преграждающая свет с улицы. Вход — это туннель, который ведет к маленькому садику, выросшему на камне. В коридоре нет лампочек, тьма там царит всегда, но в особенности вечером, когда сад поглощен тенью. Хотя существует электрическая сеть, дом освещается свечами. В подвале со времен «расцвета торговли» хранятся комки воска, и старик занимается еще и изготовлением свечей. Только для семьи. Тонких, анемичных свечей на каждый день и толстых белых — для подсвечников, которые зажигаются в дни приемов. Главная задача — уповать на дневной свет и на воспоминании о горном солнце. Комнаты настолько мрачные, что пламя свечей лишь увеличивает темные углы. И холодно. Гораздо холоднее, чем на улице, особенно летом. Если не выйдешь время от времени погреться, то рискуешь промерзнуть до мозга костей.

Я вошла в дом и поднялась наверх. Клара — Мария-Деспине играла на рояле. Как ни старалась я не скрипеть лестницей, она меня услышала и устроила свою обычную истерику. Я попыталась отвлечь ее внимание, но тщетно.

— Здорово у тебя выходят эти трели, — сказала я. — Мне, хоть лопни, не сыграть так.

— Espèce d'imbécile! [7] Идиотка! (франц.) — крикнула она и упала на постель, хотя сказать «упала» — значит сильно преувеличить. Для персоны ростом с половину международного женского рекорда по прыжкам в высоту стоять на ногах или находиться в лежачем положении — вещи неразличимые. Как бы то ни было, она уже не играла на рояле, она плакала, а ведь не так–то и легко исторгать из себя рыдания, внятные уху старика, который сидит на вышке. Правда, несколько пронзительных «ах!», испускаемых через равные промежутки времени, существенно увеличивали звуковой эффект этой демонстрации, но все же недостаточно.