Сынзиана Поп - Серенада на трубе

— Цимбалы ты не берешь? И велосипед не берешь?

— Нет, — сказала Манана, — мы еще вернемся, я заперла их на чердаке. Если я не вернусь, то ты вернешься, девочка, понимаешь? Ты вернешься, предашь огню все, что здесь осталось. Она до того времени умрет.

— Умрет? Почему? — спросила я.

— Для нее так лучше, — сказала Манана и стала быстрее спускаться по тропинке.

Мальчик Пипэл состроил страшную рожу.

— Господи, что ты там увидел? — закричала я.

— Посмотри, посмотри, — сказал он, — посмотри быстрее.

Я посмотрела назад и тут же закричала:

— Манана, смотри, она пришла.

В конце тропинки, наверху, неподалеку от входа в дом стояла Мутер. Она оперлась на дерево и, хотя май был очень теплый, подняла воротник отцовского пиджака и поверх него в упор смотрела на нас.

— Не кричи, — сказала Манана, — она убежит. Пускай посмотрит нам вслед. Это единственно возможное расставание.

— О господи, — обратилась я к мальчику Пипэлу, — она, бедняжка, не знает, куда мы уезжаем, и не понадобится ли ей еще что–нибудь… Послушай, Манана, я думаю остаться здесь.

— Крикни ей, — сказала Манана. — Крикни ей тогда.

И я крикнула:

— Мутер, дорогая моя, я очень тебя люблю.

И она кинулась бежать, как испуганная коза от охотника, и только мелькнули ее рыжие волосы между стволов сосен.

— Пошли, — сказала Манана, — надо идти, пропустим рейс. Мы даже не заметили, что перед домом зацвели сосны, ты видела?

— Да, видела… Так всегда случается. Когда появляется Мутер, я сразу замечаю все вокруг до малейших подробностей. Почему Мутер такая красивая, Манана?

— Я тоже была красивая, — сказала Манана, — и я была молода, но я никогда не была такой, как она. Думаю, твой отец — человек особенный. Я так думаю.

— Манана, я хочу теперь немного поплакать, потом пойдем дальше, — сказала я.

— Хорошо, — сказала Манана, — давай. — И поставила чемоданы прямо на тропинку и, пока я плакала, делала гимнастические упражнения, чтобы размять руки.

— Не плачь, — сказал мальчик Пипэл, — это пройдет, это не очень страшно. Со мной тоже такое случилось в первый раз.

— Оставь меня, оставь меня! — крикнула я.

— Ш-ш, — сказал он, — не скандаль, а то кто–нибудь вызовет Скорую помощь. Лучше дай мне номер телефона.

— Там нет электричества, — сказала я. — А этого старого дурака я ликвидировала. Это должно было когда–нибудь случиться. А вспорола его по–английски, кинжалом.

— У тебя никого нет? — сказал он и погладил меня по лицу.

— Это ты, мальчик Пипэл? — спросила я.

— Да, — сказал он, — это я.

— Ну, тогда… — И потом я крикнула: — Манана, Манана, подожди, я тоже иду, не оставляй меня одну. — И я бросилась бежать по дорожке, хотя рюкзак был очень тяжелый и каждый раз наподдавал мне по почкам.

У канатной дороги никого не было, весной люди не слишком–то часто отправляются в горы, а если и приезжают, никто не возвращается утром вниз, в город. Утром всегда солнце освещает каменные вершины, освещает леса, и можно сойти с ума, гуляя по дорожкам, где солнце стекает полосами, если ему преграждают путь ели, или просеивается сквозь сито, если уже зазеленели дубы. Здесь мрак и свет, и красный муравей вдруг вспыхивает, как рубин, а потом под ногами оказывается маленький уголек. Солнце раздувает всякие приключения, а тень их убивает. И единственная постоянная вещь — это звяканье колокольчиков на овцах, оно доносится издалека, но постоянно, и очень успокаивает, когда знаешь, что кто–то пасет овец над тобой на поляне, а если он еще время от времени кричит какое–нибудь слово, то хочется просто от радости делать кульбит. Потому что потом можно целый час сидеть, прижав колени к груди, и смотреть на гриб, выглядывающий из–под старых листьев, подберезовик, подосиновик или боровик на подкладке из пуха. Так что я каждый день уходила в лес и знала — со мной кто–то есть; даже если этого пастуха я никогда не видела в лицо и он был на двадцать километров надо мною. Но тем не менее со мной был еще один человек, а это чего–нибудь да стоит.

— Я уйду на минуту, Манана, познакомиться с пастухом, я встречалась с ним каждый день. Не годится уехать, даже не сказав ему «до свидания».

— Дело твое, — сказала Манана, — но знаешь, немец–механик запустил канатную дорогу специально для нас, и я не могу просить его еще раз запускать мотор.

— Я тоже не могу, — сказала я, — и мне очень жаль, поезжай одна.

И я вернулась на свое обычное место в лесу и потом по колокольчикам отыскала пастуха. Он лежал на меховой бурке и спал.

— Добрый день, — сказала я. — Добрый день в первый и последний раз. Я очень вам благодарна.

— Не стоит, — сказал пастух, и, хотя он был старый человек, тем не менее он поцеловал мне руку.

— Зови, пожалуйста, иногда своих овец, — попросила я его. — Мутер очень одинока.

— Как же, как же, — сказал он и снова заснул.

— Спи, спи, — сказал мальчик Пипэл. — Поспи еще немного. Сон тебе поможет.

Я вернулась к канатной дороге, но Манана уже уехала, люлька, в которую она забралась со своими двумя чемоданами, миновала первый металлический столб и теперь слегка покачивалась влево–вправо. Я очень попросила механика отправить и меня, и, хотя он поворчал, мол, слишком уж это жирно, пускать канатную дорогу для двух пассажиров, у которых к тому же нет денег на билеты, я уселась в люльку и понеслась над пропастью; она начиналась сразу за площадкой.

— Между прочим, вы можете взять на чердаке цимбалы, — закричала я, — и велосипед, я не думаю, что мы вернемся, господин Ваннер.

— Возьму, возьму, не песпокойсь! — крикнул господин Ваннер и приветствовал меня, приложив руку к козырьку немецкой фуражки.

— Господи боже мой, у этой канатной дороги скорость, что у погребальной процессии, — сказала я Пипэлу, потому что он массировал мне виски. — Можно, я посплю здесь, на твоих коленях?

— Спи, — сказал он, — мне нравится с тобой сидеть. Да у меня и нет лучшего занятия.

— Ладно, как хочешь, но мы опоздаем в школу.

— Какая там школа, — сказал он, — уже без четверти шесть, ха–ха, все давным–давно кончилось.

— Меня укачивает, когда я еду вниз, — сказала я. — А пейзаж отсюда очень красивый. Видишь, вон деревни, и поле, и голубое озеро?

— Ага, — сказал он, — очень красиво.

На поляне Руйя я увидела всех остальных, они сидели по–турецки, с рупорами в руках. Меня они вначале не заметили, но потом именно я ухватила Командора.

— Манана, что делать, оставим их в покое! — крикнула я, но Манана не ответила, теперь, сидя в одиночестве, она, думаю, плакала вволю, все–таки она была мать Мутер.

— Я тебя убью, — сказала я Командору, — ты вел себя с нами как собака. Со мной наплевать, но с Мананой… Она же твоя мать, подлец… Посмотри, как она плачет, ты видишь?