Сынзиана Поп - Серенада на трубе

Ringel, Ringel, Reihe,

Wir singen alle zu drei,

Wir singen alle holder Busch,

Und machen alle husch, husch, husch. [75] Колечко, колечко, ряд, Мы поем все трое, Мы поем у каждого кустика И разбегаемся — кыш, кыш (нем.). .

Мне следовало бы кричать, что я люблю его до безумия. Пожать руку Личинке — Личности. Он побежал за стариком, и это превзошло все мои ожидания; все, что я сама могла бы сделать для одинокого господина, сидевшего в центре зала, не идет ни в какое сравнение. И все широковещательные жесты, похожие на банты из тафты. Что он такое ему сказал, почему они потом ушли, взявшись за руки? Я приостановилась и вспомнила, как он шагал в штанах с перекрещенными бретелями. Ах, я любила его до безумия, и только то самое диалектическое противоречие, о котором я уже говорила, удержало меня от того, чтобы кинуться ему вслед. Однако я мысленно поздравила его, больше того — он заставил меня почувствовать вместо жалости блаженную радость, от которой кружилась голова, которая стекала по мне, проходя через воронку с узким горлышком. Он был такой, такой несчастный, бедный мой Личинка, и вот теперь он покровительствует человеку, явно пенсионеру. Топает мелкими шагами по тротуару в своих штанах с бретельками. Ну да, были Белокурый Ули и Шеф, а теперь был и Личинка. Я стала насвистывать и пошла, подпрыгивая по краю тротуара, через осенний вечер, в сторону ветра. Было не холодно и не жарко, до наступления прохлады стены кирпичных домов нагревались солнечным топливом.

Улица, по которой я шла, была пустынна, хотя в нее вливались десятки переулков. Но были они так узки и темны, что ни одна собака не решалась пробежать по этим каналам со сгущенным воздухом. А мне все–таки хотелось бы как–нибудь прыгнуть с дома на дом и посмотреть, разобью ли я голову, падая в пространство, похожее на сверкающие куски хрусталя. Но достаточно одной сомнамбулы на семейство — у нас был дедушка фон Лауф, по ночам он ходил по заборам с повязкой для усов и с нитяной сеткой на голове, и этой чудачке Манане никогда не пришло в голову прикрикнуть на него и так отправить прямиком в ад. Она шла за ним, как тень, и молила сойти вниз. А кому и когда удавалось объясниться с этим кретином, не накричав на него и не поддав ему разочка два кулаком? Но Манана была такая мягкая, из нее, как из пластилина, можно было слепить сто девяносто шесть разных фигур.

Перед Спортивной школой я на некоторое время остановилась, потому что там были городской ипподром и манежи и чувствовался еще запах лошадей и взрыхленной земли. И пахло навозом. Мне нравилось вдыхать этот острый запах, который всегда напоминал мне о наших горных лошадках… Маленьких лошадках, но грузы они могут перевозить и по вертикальной стене.

Сразу за школой, налево, начиналась аллея, ведущая к парку и к подножию гор. Там не было фонарей, и именно оттуда изливалась на город тьма. Какое–то мгновение я собиралась пойти навстречу этой волне, двинуться наперекор ей, принять ванну из мрака в начале сентября, но на противоположной стороне огни города сверкали так заманчиво — они вспыхивали в воздухе, точно фосфоресцирующие парашюты, — что я повернула вправо. И как раз навстречу мне шел — уж не знаю откуда — духовой оркестр купеческой гильдии, он шел посреди дороги, оркестранты были хорошо построены — трубы, горны, тромбоны и большой барабан. Я остановилась и, взяв под козырек, приветствовала гремящий марш, под который так хорошо идти в ногу, я долго приветствовала его, маршируя на месте, а музыканты вдохновенно дефилировали передо мной, пышущие жизнью, в клетчатой одежде, застегнутой на костяные пуговицы.

А потом… А потом… Что было потом?

В спустившемся на землю всесильном мраке ночи портал Черной церкви сверкал, как подкова, усыпанная огнями. Один к одному бриллианты с кулак величиной, темнота была разрезана с большой точностью лезвиями серебряных сабель. А там, где была приоткрыта дверь, полоска света, вылетавшая на улицу, проявляла до половины стволы деревьев и спины лошадей, запряженных в пролетки. Я подошла, но в церкви было столько народу, что вначале я ничего не увидела. Потом, проникнув внутрь, я поняла, что это была конфирмация четырнадцатилетних. Все они сидели на скамейках, мальчики слева, девочки справа, положив руки на пюпитры. На мальчиках были специальные одежды, короткие кожаные штаны и бархатные галстуки, расшитые у шеи. Девочки были как ангелы: белые платья, точно пена, а на голове — венки из цветов. Оттуда, где я стояла, видны были только их макушки, ряды голов, все без исключения белокурые, но я эту историю знала давно; целые месяцы под покровительством сасского пастора в школе учили наизусть Евангелие, чтобы голоса детей, праздновавших четырнадцатые именины и четырнадцатый день рождения, звучали чисто и без запинки на конфирмирунг , под высоким сводом раннеготической церкви.

Большинство присутствовавших в церкви были ближайшими родственниками — папы и мамы, но была тут и тетя Ульрике, двоюродная сестра внучки прабабушки Гудрун, жена дядюшки Хеби, сына Гертруды фон Штайн — не путать с Гертрудой Либхарт, более дальней родственницей, которая, однако, пришла со своими двумя детьми — Микели и Клаусом. Нужно было видеть это взволнованное собрание, когда один из учеников встал и в каменную тишину начали падать вопросы пастора. А потом зазвенел, как родник, ответ. И только очень–очень редко в этом царстве камня грохотал голос какого–нибудь до времени развившегося ученика с усиками или голос причащающегося второгодника. Потому что и среди них были такие, которые ни за что на свете не могли запомнить Библию наизусть, хотя даже прислуживали в церкви, стирали пыль, подметали алтарь и по воскресеньям носили музыкальные шкатулки, в которые собирались деньги, поданные прихожанами. Но и они под конец получали от пастора Евангелие, маленькую книжечку, переплетенную в кожу с серебряным тиснением. Однако очень важны были подарки, которые получали дети, хотя, конечно, существует довольно большая разница между ручными часами, подаренными сыну господина Вайса, и кислыми конфетами, полученными Сентой Дюк. Но у Сенты Дюк не было отца, и так далее, и так до конца ее дней. А она очень хорошо отвечала на все вопросы по Новому завету, так хорошо, что никому не удалось ее превзойти на других конфирмациях, на которых я бывала, И если все–таки существует бог, о котором мы всегда говорим, что он так справедлив, тогда почему же случаются истории вроде той, с золотыми часами и конфетами за шесть лей? Где в этом деле справедливость? Так что мне нравятся конфирмации только из–за белых шелковых платьев и цветов в волосах. Потом все бывает ужасно, немецкий бог страшно грешит против оценки ценностей. В этом отношении бог румынский ведет себя много лучше. Так мне кажется. Правда, наши исповеди бывают раза три в год, а за ними причастие, и нет у нас спектаклей в национальных костюмах и со звоном колокольчиков. Но когда мы стояли там на коленях, под поповской епитрахилью, дрожа перед признаниями, демократия выявлялась ясно и была в самом расцвете сил. Я всегда накануне вечером думала, что я скажу, как мне так ответить на самые важные вопросы, чтобы не вышла шитая белыми нитками ложь, но и вместе с тем чтобы не скрыть, как я время от времени зарюсь на добро ближнего. Потому что я все же стянула несколько сигарет из Каменного дома, ну, было и кое–что другое в том же роде. И если подумать об истории с письмами Мананы, то видно, что я обманывала, но такого рода обман, мне кажется, необходим и, думаю, наш бог мне его простит. Наш доступный бог. Он не обращает внимания на мелкие свинства. Этот бог, нарисованный на стенах, он более человечный бог, не чета отцу Иисуса Христа у немцев. Тот настоящий солдат. Я поняла, что эти вещи обстоят именно так, а не иначе в школе, по тому, как мы все готовились. Ученики–немцы обсасывали Евангелие, долбили его для конфирмации. Мы, православные румыны, чувствовали себя очень хорошо. Не нужно было делать никаких усилий. Говорилось, будто утром надо поститься, но могу поклясться, что мы все выпивали кофе с молоком, прежде чем, встав на колени, спрятаться под епитрахиль батюшки. А какая жизнь била там, в темноте и в тесноте под животом, выпяченным вперед, словно бочка!