Иван Науменко - Сорок третий

Бондарь сидит за столом, приводит в порядок бумаги. Дорошка, его помощник по штабу, став на колени, наливает из блестящего бидончика в жестяной резервуар лампы заправленный солью бензин.

— Ну что, начальники, досиделись? — рявкнул Вакуленка, на минуту остановившись посреди комнаты. — Тепло спали, вкусно ели. А отряд где? Анархию разводите? Докатились до грабежа и самосудов. Если подтвердится то, о чем вот тут написано, — Вакуленка рванул из нагрудного кармана синей, военного фасона суконной гимнастерки клочок бумаги, — обоих к стенке! Поняли?..

— Мы не виноваты, Адам Рыгорович, — спокойно отбивает наскок Петровец, показав тем самым, что знает, о чем пойдет речь. — Сигналы есть и у нас. Но что мы можем сделать? Приказ идти за Птичь был подписан вами. Мы у Павла Антоновича спрашивали.

— Ты Бондаря не впутывай. Он тогда начальником штаба не был.

— Я не о том. Мы приезжали просить помощи. Спрашивали, что делать с теми, кто не хочет идти за Птичь, Павел Антонович сказал — пускай остаются.

— Такой разговор был, — подтвердил Бондарь. — Они приезжали в Рогали, после того как мы разбили гарнизон в Литвиновичах.

— Вы все теперь умненькие! — кричит Вакуленка. — Я не я, и хата не моя. Друг за друга прячетесь. Вакуленка один виноват? Он приказал сюда собираться, он виноват и в том, что вы побоялись от жениных юбок оторваться. Сколько тут отлеживаетесь? Два месяца. Так не могли за два месяца их сюда привести?

— Не могли! — уже со злостью выкрикивает Петровец. — Их шестьдесят, и нас шестьдесят. Что нам, гражданскую войну с ними начинать? Десять раз к ним ходили. Они просто смеются над нами. Дураками зовут. За то, что пошли сюда, за Птичь...

— Может, и ты так думаешь? — широко расставив толстые ноги, Вакуленка останавливается напротив Петровца. — Нашли, что называется, командира отряда. Ты забыл, Петровец, кем ты был? Ты был посыльным у Деруги. Деруга тебя даже на взвод не поставил. Я тебя заметил и выделил. Отряд дал. Думал, ты человек. Ты что, дисциплины не признаешь?

— Я признаю дисциплину, Адам Рыгорович. И командирством меня не попрекайте. Я на отряд не просился. Поставили так поставили, командую как умею. Не хуже других. Вы только мне скажите, какого дьявола мы тут, за Птичью, торчим? Чья голова так сварила, чтоб согнать в одно место столько людей? Кого мы охраняем, с кем воюем? Я знаю, вы тут ни при чем. Вы тоже приказ выполняли. Но бывают и глупые приказы.

Вакуленка смотрит на Бондаря, потом на Дорошку, как бы ища их поддержки. Но начальник штаба с помощником молчат.

Командир идет к столу, утомленно присаживается, запустив руку во всклоченные черные, с заметной сединой волосы.

— Не будь прокурором, Петровец. И божьей овцой не прикидывайся. Приказ зимовать за Птичью отдал Минский обком. Гомельское начальство тоже ничего лучшего не придумало. Большинство их отрядов, сам знаешь, тоже тут было. Ковпак и тот около Князь-озера стоит. Так что мы все такие дураки, что в одно место сбились? Я всем это скажу, Петровец, не только тебе одному. Никто ничего не придумывал, а просто взяли пример с нас, с Октябрьского района. Другие в примаках отсиживались, в погребах прятались, а мы в прошлую зиму воевали. Блокаду пережили. На всем Полесье одни мы удержались. Ну, может, еще и ельские. А все те отряды, что наши перед отступлением оставили, сам знаешь где. А почему они разбрелись, ты не думал? Потому что не вместе были, не в одном кулаке.

— Ты немного преувеличиваешь, Адам Рыгорович, — возражает Бондарь. Причина тут не одна, а много. Не забывай, что в сорок первом была совсем другая обстановка. Я имею в виду фронт. Да и опыта не было.

— Так что, начальник штаба, ты тоже считаешь, что мы напрасно тут зимуем?

— Не считаю. Где было лучше зимовать — тут или в своих районах никто не знал. А людей надо было сохранить, потому решение правильное.

Злость у Вакуленки начинает спадать, он на глазах веселеет.

— Ну, спасибо тебе хоть за это. А то до меня слухи доходят, что Лавринович иначе думает. Неделя, как прилетел из Москвы, а к нам и носа не показывает. Сидит в Минском штабе и отряды делит. Про нас будто думка твердая: отсиживаемся.

— Слухов не слушай, — шутит Бондарь. — Им не особенно стоит верить. А если что, докажем бумагами. Я, Адам Рыгорович, не зря у тебя два месяца хлеб ем. У меня все как должно быть записано.

Входит хозяйка, бросает около печки охапку дров. Узколицая, чернявая, довольно еще молодая и видная, она весело поблескивает серыми глазами, как бы с насмешкой взглянув на командиров, трое из которых сидят за столом, а двое, не раздевшись, держа шапки в руках, стоят посреди комнаты.

— Так что, дорогие гости, может, ужинать будете? На всех подавать или только своим? Лучше всем вместе, а то еще поссоритесь.

Вакуленка с ловкостью, несколько необычной для его медвежьей фигуры, метнулся к хозяйке, обнял за плечи, прижал к себе.

— Люблю тебя, Катя. Хоть бы одну ночь подарила.

— Ага, любишь, — Катя не пытается вырваться из объятий.

— Могу замуж взять. Пойдешь за меня?

— Пойду. Почему не пойти? Такой отменный кавалер.

— Так давай теперь. Зачем откладывать? Начальник штаба нас запишет. Он у нас как до войны загс.

— Нехай записывает. Я согласна. Только я хотела спросить, успел ли записаться с Нюркой из Барсуков?

— С какой Нюркой? Что ты говоришь, Катя?

— С той, что на коне катал. В седле. По всему селу возил.

Вакуленка, выпустив хозяйку из объятий, громко хохочет.

— Наговоры. А если что и было, то только под пьяную руку.

— А Вера из Бывалек? С ней на отдельной квартире жил. Шторки на окнах, занавесочки повесила...

— Брось, Катя. Зачем вспоминать летошний снег?

— Могу и про сегодняшний. В моей хате штаб, а ты хоть один вечер посидел со мной? Может, я сама хотела, чтоб посидел. Стареть стал, командир. К молоденьким тянешься.

Вакуленка не обижается. Мотая большой, кудлатой головой, посмеивается, видно удивляясь точности Катиной бухгалтерии, которая взяла на заметку каждый его неправедный шаг.

Ужинают вначале скучновато. Лениво хрустят огурцами, подолгу перебирают пальцами каждую картофелину. Наконец Вакуленка не выдерживает:

— Выпьем немного, хлопцы. Черт его побери! Все равно наш штаб, наверно, не удержится. Лавриновичу нашептывают разные. У Деруги был, у Михновца, у Гаркуши, а к нам все не соберется. Новая метла чисто метет. Хотя без нас, думаю, и Лавринович не обойдется. Принеси, Катя.

Когда хозяйка, немного задержавшись в передней половине хаты, принесла и поставила на стол задымленный графин с рыжеватой жидкостью и несколько стаканов, пригласили к столу и ее. Хорошее настроение, можно считать, пришло после первого стакана. Хозяйка долго отнекивалась, но все вместе заставили и ее немного выпить.