Иван Науменко - Сорок третий

— Если подытожить сказанное, — говорит дальше Лавринович, — то у нас две большие задачи. Во-первых, не давать врагу ни минуты покоя на коммуникациях. Подрывать эшелоны, мосты, уничтожать живую силу, технику гитлеровцев. Это наша непосредственная помощь фронту. Вторая задача состоит в том, чтобы срывать политические, экономические действия оккупантов. Вопрос стоит так: ни пуда хлеба, ни килограмма масла и мяса врагу. Все отряды должны вернуться в свои районы. Взять под свой непосредственный контроль хозяйственную жизнь, вести неустанную массово-разъяснительную и политическую работу. Мы должны создать для фашистских оккупантов невыносимые условия, чтоб горела под ними земля, чтоб не имели они покоя ни днем, ни ночью.

Лавриновичу снова аплодируют, но он не садится, как бы давая знать, что аплодисменты не нужны. Усмехнувшись, переходит на более доверительный тон:

— Что ж, давайте обменяемся мыслями, товарищи. Прошу высказывать все, что наболело. Не забывайте, что я у вас считанные дни и мой партизанский опыт вот такой, — сжав пальцы правой руки, он показывает мизинец. Попросим товарища Вакуленку вести наше совещание. Ибо я, признаться, могу и не справиться.

Лица цветут улыбками. Вакуленка поднимается, дает первое слово Кондрату Деруге, высокому, с черным, хмурым лицом командиру одного из многочисленных Октябрьских отрядов. Деруга встает, вытаскивает из-за пазухи толстую тетрадь. Он в светло-сером, с блеклыми полосками пиджаке, зимних ватных штанах, какие выдавали до войны шоферам, стрелочникам и кондукторам, в подшитых толстым войлоком валенках.

Шершавыми пальцами Деруга перелистывает несколько страниц, хриплым, простуженным голосом начинает говорить о высокой политике. Разоблачает Гитлера, его пособников, пророчит им неминуемую гибель. Русские слова выговаривает на полесский лад, немилосердно их растягивая, путая окончания. Всем ясно, что для доклада командир многое позаимствовал из листовок, газет, которые попадают в партизанские руки.

Деруга своей речью занял полчаса, но о конкретных нуждах отряда почти ничего не сказал. Видимо, просто постеснялся признаться, что чуть ли не половина его людей не имеют винтовок, а те, у кого они есть, носят в кармане по пять-шесть патронов.

Дальше совещание идет не лучше. Командир Надприпятского отряда Михновец, Сосновицкого — Гаркуша так же, как и Деруга, произносят, глядя в бумажки, торжественные слова.

Бондарь нервно перекатывает в пальцах карандаш. Совещание Вакуленка не подготовил. Ораторы, как бы соревнуясь друг с другом, стараются засвидетельствовать, что разбираются в политике, ведут правильную линию, а про конкретные дела говорят мало, не преминув, однако, отметить, с какого времени действуют отряды.

Бондаря обрадовал только Хмелевский, комиссар Горбылевского отряда. Он встал, подошел к столу, опрятный, в хорошо отглаженной гимнастерке, с подшитым подворотничком. Хотя и учитель, а на военного похож больше, чем некоторые из тех, что подолгу служили в армии. Дает развернутую картину: кто, когда и откуда пришел в отряд, сколько произведено диверсий на железной дороге, разгромлено управ, гарнизонов, сорвано хозяйственных мероприятий немцев. В конце комиссар подпустил шпильку в адрес предыдущих ораторов, подчеркнув, что не стажем надо хвалиться, а боевыми итогами.

Не успел Хмелевский сесть, как с налитым кровью лицом вскочил Гаркуша, поднял шершавую ладонь Деруга. Возбужденно заговорили командиры, комиссары глубинных районов, у которых с выходом на железную дорогу, с крупными диверсиями не густо. Совещание могло получить нежелательное направление. Лавринович это понял, нахмурив брови, встал, попросил соблюдать дисциплину.

Весна наступает медленно, сдержанно-спокойно. Прозрачные, чистые тона царят в воздухе. Днем веют теплые ветры, усилилась капель, чернеют дороги. Роскошествуют на неслыханно богатом корме, набросанном по дорогам, грачи. Под вечер легкий морозец снова подсушивает ручьи, покрывая их тонкой хрустящей наледью. Чуя близкое тепло, даже голуби прилетели: воркуют на опушках, на дубах.

Штаб охвачен лихорадочной работой. Бондарь с помощником Дорошкой спят мало, под глазами у них появились синие круги. Создание бригад на базе отрядов означает выдвижение на высокие командные должности множества людей. Некоторые командиры рот назначаются командирами отрядов, политруки идут комиссарами. На всех нужны характеристики, другие бумаги, а работа в штабе подзапущена, особенно в отрядных штабах.

Всю ночь напролет трещит в штабе на столе, порой вспыхивая ярким огнем, заправленная бензином двенадцатилинейная лампа. В бензин для равномерного горения подсыпана соль. Но и подсоленный бензин стреляет.

Командиром Горбылевской бригады назначается Большаков. С его кандидатурой согласны только что созданные обком и штаб. Кто возглавит домачевцев, неизвестно. Кандидатура Петровца вызывает сомнения. Если не справился с отрядом, то как ставить на бригаду?

В акуленка ходит злой, хмурый. Пить вроде перестал, но все равно точно с похмелья. Лавринович, оседлав его жеребца, взял в охрану трех молодых партизан и носится по отрядам.

Лавринович прилетел не один. Вместе с ним прилетели Бурбис, розовощекий, широкоплечий крепыш, который руководил в области спортом, и пожилой, с острым пронизывающим взглядом, но вежливый в обхождении уполномоченный НКВД Хлёбцевич. Воевал в Испании, поездил будто бы по всему свету. Набирает людей в отряд специального назначения. Кем будет он, Вакуленка? В партизанах он с первого месяца войны, организовал более десяти отрядов, заварил такую густую кашу. Высоких должностей не занимал, образованием похвалиться не может — три класса, четвертый коридор...

Бондарь с Дорошкой, собрав бумаги и спрятав их в железный ящик (в таких ящиках довоенные кассиры хранили деньги), намеревались лечь спать, когда в комнату, с грохотом открыв дверь, ввалился Вакуленка. Он пьян, в расстегнутом полушубке, без шапки. Мокрые, потные космы свисают на лоб. Вакуленка плюхнулся на табурет — тот трещит под его тяжестью, — обхватив руками голову, недоуменным взглядом обвел комнату.

— Давайте поговорим, хлопцы. Или, может, вы уже меня за командира не считаете?

Бондарь, прикрыв дверь, сел на кровать.

— Пожалей нас, Адам Рыгорович. Которые сутки, как зайцы, спим.

Вакуленка взрывается гневом:

— А меня кто жалеет? Всех вас из грязи вытащил, людьми сделал, а вы, свиньи, задом ко мне. Новому начальнику сапоги лижете. Погладил по шерстке, так вы и лапки вверх. Кто вас заставляет горбиться над бумагами? Разве мы бумагами воевали? Двенадцать отрядов кто на ноги поставил?