Иван Науменко - Сорок третий

— Перепишите по-немецки и сейчас же верните мне, — приказывает Лагута. — Я сегодня же пойду к бургомистру, пускай подпишет, поставит печать. Надо это сделать до ночи.

Так вот оно что. А что будет ночью?

Самостоятельно перевести текст Митя не может. С немецкого смог бы, наоборот — не хватит сил. Наделает ошибок, и тогда немцы будут потешаться над неграмотными удостоверениями.

Митя идет на квартиру к Марье Ивановне. Местечковые улицы запружены машинами. Возможно, ночью эта армада куда-то двинется.

Марья Ивановна молча пишет на бумаге нужный текст. Когда Митя прощается, шепчет:

— Деревни будут жечь. Из Мозыря приехал генерал, сидит в жандармерии. Даже Крамера немцы к себе не пустили...

Все становится ясным. Лагута с удостоверениями подождет. Выскочив от Марьи Ивановны, Митя, ускоряя шаг, мчится к Миколе. В Громы надо бежать сейчас же, не откладывая на ночь, любой ценой передать сведения десантникам, ибо завтра будет поздно.

В ту ночь, когда Мазуренка прочитал Бондарю радиограмму из Центра о прибытии эсэсовской дивизии "Варшава", из Лужинца по всем дорогам поскакали всадники. Не ожидая, пока в штаб соберутся командиры ближайших бригад, отрядов, Бондарь отдал приказ выводить из деревень в леса население, скот, домашний скарб закапывать в землю.

Как выяснилось позже, эта мера имела решающее значение для жизни целого края, всех приднепровско-припятских и глубинных полесских районов.

Командиры съехались в штаб на рассвете. Их не много — присутствуют горбылевцы, домачевцы, трое из Батьковичского отряда.

Бондарь, не тая тревоги, изложил план действий. Силами Горбылевской, Домачевской и Гомельской бригады "Большевик" они дадут бой на большаке перед Лужинцом. Батьковичский и один Домачевский отряд намечено разместить в засаде между Литвиновом и Пилятичами, с таким расчетом, чтобы, отходя, они на своих плечах привели карателей в Лужинецкий лес.

Командиры, подавленные грозными известиями, молчат. Только на Вакуленку новость, казалось, не произвела впечатления.

— Бондарь, не горячись. Население надо вывести. Насчет боя — надо подумать. Наша главная задача какая? Сохранить живую партизанскую силу. Будет это — будет все. Прижмут нас немцы техникой — юшка потечет. Перебьют партизан, так кто народ возглавит? Вернется Красная Армия — с кем будем хозяйство поднимать? Где кадры найдем?

Бондарь стоит на своем:

— Эсэсовцев, раз у них танки, минометы, артиллерия, мы не одолеем. Кишка тонка. Но в лесах — наше царство. Проверено опытом. Теперь взгляни на дело шире. Для чего прислана эсэсовская дивизия? Чтобы уничтожить деревни, людей, забрать скотину, оставить после себя пустыню. Чтоб собака не прокормилась, не то что человек. Теперь давай подойдем с другой стороны. Если это воинская часть, то ей даны оперативные сроки. Валандаться с нами целое лето она не будет. Значит, какой выход? Связать эсэсовцев по рукам и по ногам там, где нам выгодно. Втянем их в бои тут, в Лужинецких лесах. Они ринутся на нас всей массой, а в другое место не попадут. Не хватит ни времени, ни сил. Все села сжечь на успеют. Я это называю активной обороной. Во всех районах сделать именно так...

— Ты говоришь правильно. Только чует моя душа — не все так сделают. Позашиваются в норы, как рыжие мыши. С дробовиками на танки не полезут. Так давай нацеливать остальные бригады хотя бы на то, чтоб людей вывели. Под личную ответственность. В Лельчицы и под Князь-озеро, где Ковпак с Сабуровым стояли, надо специальные группы направить. Из бригад Гаркуши и Михновца. Им ближе.

Хотя совещание было узкое, проведено наспех, но решение принято. Составляют диспозиции, задания для бригад, отрядов. Посылаются новые гонцы.

Между радиограммой из Центра и первыми сведениями связных, которые доложили о прибытии эсэсовских эшелонов на ближайшие станции, проходит три дня, и еще минует два дня, пока каратели сосредоточивают силы, намечают для своих рот, батальонов маршруты. Все это время в лесных, болотных селениях идет суетливая, но активная работа. Подрывные группы на глазах у жителей минируют большаки, грунтовые дороги, подпиливают с двух сторон деревья, делают завалы.

Жители выбираются в леса. Скрипят возы, мычат коровы. Матери, неся на сгорбленных спинах огромные узлы, ведут за руки малых детей. Старшие дети сами несут, что по силам и без чего даже дня не проживешь, оторвавшись от дошашнего очага, — горшки, кувшины, сковородки, миски, постилки, дерюжки.

Вечерами по загуменьям, на огородах снуют темные фигуры. В сырые, выкопанные на скорую руку ямы кидается все, чего не заберешь в охапку, что наживалось долгие годы: рулоны льняного полотна, кожухи, свитки, мешки ржи, швейные машины, патефоны, даже поспешно сорванные со стен иконы и фотокарточки родных в черных деревянных рамках. Но все равно самое главное достояние спрятать нельзя: остаются хаты, хлева, амбары, родные печи, кровати, столы, табуретки, деревянные лавки, бесчисленная домашняя утварь, начиная от кочерги, топора и кончая решетом, ситом, бердами, набилками все, на чем держится извечный крестьянский быт.

Даже старики не помнят такого вот всеобщего бегства с насиженных мест. Может, и было оно в седые, скрытые молчаливыми курганами времена татарских набегов, но память людская его не сохранила.

С надеждой глядят изгнанники на зеленую — она только начинает колоситься — рожь, на картошку, что едва успела выбросить лопушистые листья. Зеленая рожь не горит, а картошка тем более уцелеет.

Вилли Сташинский живет в компании с полковым казначеем Хельмутом и старшим писарем Вольдемаром. Его приятели, прежде чем направиться в канцелярию, поспешно бреются, обливаются у колодца водой. Вилли некуда спешить, и он позволяет себе роскошь — лишний час поваляться в постели.

Хельмут уже готов. Держа в руке зеркальце, наводит последний лоск опрыскивает выбритое лицо одеколоном.

— Торчать нам в этой дыре до второго пришествия. Вольдемар поедет составлять отчеты по передаче дел богу. А мы с тобой что? Может, скинемся?

— Осточертело пить, — лениво отзывается Вилли.

— Тогда решай всемирные загадки. Нам пора. Пошли, Вольдемар.

Вилли листает журнал. Голые солдаты полощут подштанники в Черном море, другие, такие же голые, роют траншеи неприступного Атлантического вала. Приелась хвастливая идиллия. Из Африки снимков нет. Как корова языком слизала. Храбрый Роммель напустил под Эль-Аламейном в штаны.

Вилли Сташинский, штурмфюрер, занимающий в эсэсовском полку штабную должность культурника-организатора, не тешит себя иллюзиями относительно операции, на которую бросили дивизию "Варшава". Будет то, что зимой было под Псковом, Смоленском, весной — под Карачевом.