Иван Науменко - Сорок третий

От рассуждений, касающихся нынешнего положения, Август Эрнестович переносится мыслями в первый год войны, когда ему без особого труда удалось рассеять оставленный Советами партизанский отряд. Тех первых партизан подбирали по спискам, по анкетам, чувство мести у них еще не созрело. Да и по анкете никогда нельзя распознать человека. Тут они дали маху. Из района забрали тракторы, машины. Коней, коров колхозы угнали на восток. Однако хлеб себе крестьяне вырастили. Лопатами копают землю, а ни одного клочка не пустует.

Со здешним крестьянством немцы повели себя гадко и этим себе навредили. Сколько он, Крамер, доказывал тупоголовым немцам-агрономам, что поставки надо уменьшить, что деревня обессилела и легко может вспыхнуть недовольство! Когда крестьянин прежде сдавал хлеб, так хоть знал, что там, в другом месте, строятся города, заводы, учатся его дети, которые будут жить легче и лучше, чем он. А теперь что? Умники, даже начальные школы боятся открывать. Гнали девчат, парней, кончивших десятилетку, в Германию, к бауэру. Открыли дверь в жизнь. Узколобость, глупость, дикость!..

Август Эрнестович как бы наяву видит деревни, села, от которых не осталось даже названия. За время службы в леспромхозе объездил их, ночевал, угощался, вел с людьми задушевные разговоры. Хороший в тех деревнях жил народ. Машина по бездорожью буксует, по самый дифер влезает в грязь, — хоть ночью кому-нибудь постучи в окно — выйдет, поможет. Как ныне те, кто остался жив, вспоминают его, леспромхозовского приемщика?..

Когда совсем не спится, Август Эрнестович выходит во двор, усаживается на скамеечке. Подолгу сидит, думает. Время от времени то в местечке, то на железной дороге стреляют, пускают в небо ракеты. На земле беспокойно, повсюду грязь, кровь, а небо тихое, вечное. Блестят на нем большие и малые звезды, и через весь темно-синий купол пролегает серебристая дорога. Млечный Путь... Август Эрнестович знает, что каждая звезда — особое солнце, а вокруг него кружатся потухшие, меньшие солнца, похожие на Землю. Такое необъятное, огромное небо, и так тесно, неуютно людям на малой Земле...

Четыре дня подряд видно, как над окружающими местечко лесами вздымаются дымы. Небо чистое, светлое, и дымы издали напоминают облака. Только стоят эти облака неподвижно, возникая в новых и новых местах.

В местечко, а чаще всего в государственное имение Росицу — так называют теперь совхоз — эсэсовцы-обозники пригоняют стада коров, вереницы свиней. О населении ничего не слышно. Дороги закрыты, и даже полицаи не высовывают носа из местечка.

Из одной только деревни — она называется Лес и находится в соседнем районе, по правую сторону от железнодорожной однопутки на Хвойное, пригнали на станцию запыленных, изможденных сельчан. Тут они семьями мужчины, женщины, старики, дети. Изгнанников с чайниками, узлами грузят в эшелон.

В пустом доме Николая Николаевича живет пилятичский бургомистр Спаткай. Он, вероятно, нигде не работает, так как целый день слоняется по двору. Есть у бургомистра сын (служит в полиции), такой же высокий, немного сутулый. Молодой Спаткай недавно женился, привел в дом чернявую, довольно видную девушку. Видимо, молодая жена считает, что за мужем-полицаем она как за каменной стеной! Чем же другим объяснить, что она просит эсэсовца покатать ее на мотоцикле. Тот соглашается, скаля зубы, подмигивает друзьям. Цепь мотоциклистов — их больше десяти — с улицы мчится за околицу. Домой бургомистрова невестка приползает на карачках...

Митя по-прежнему живет у соседки. Мать приносит еду, о квартирантах плохого не говорит. Она как бы даже довольна, что ее постояльцы жечь деревни не поехали.

На следующее утро мать прибегает с побледневшим лицом. Рассказывает, а сама дрожит:

— Они баб постреляли. Привезли вчера вечером из Кавенек. Полный кузов. Бабы в серых свитках, в домотканых. Еще приоделись, бедные, думали — их просто забрали. Ночью эсэсовцы встали, взяли ружья. На рассвете приносят охапку свиток...

Митя знает — тех, кого привозят из деревень, расстреливают около мыловарни. Стоит вблизи кладбища невзрачное, с забитыми окнами строение, которое охраняют полицаи. Для крестьян даже каталажки жалеют — пихают туда. Расстреливают эсэсовцы ночью, трупы скидывают в котлован.

На рассвете Марья будит Митю.

— Того немца, что давал радио слушать, убитого привезли. На дворе переодели, в гроб положили. Мундир новый достали из чемодана. Тот, что на нем, весь в грязи. Теперь в Артемовой хате никого нет. Наверное, хоронить поехали, чтоб они ездили на животах!

Перебежать огород, отделяющий Марьин и братов двор, — одна минута. В хате действительно разгром — все раскидано, разбросано. Возле кровати, на которой спал немец, стоит табуретка, на ней — стопка газет, журналов, под ними что-то наподобие планшета, только без ремешка. Планшет Митя сунул за пазуху, взял два журнала. Неужели те, что остались в живых, будут подсчитывать вещи покойника?..

Домачевцы спасовали. После неожиданно удачной засады, которую провели Домачевский и Батьковичский отряды, уничтожив взвод эсэсовцев (в устном рапорте об этом докладывалось как о разгроме роты), можно было надеяться на лучшее. Была возможность, укрепив свои позиции на окраине леса близ Разводов, задержать эсэсовцев до ночи.

Но повторилось то же, что было под Ольховом. Партизанам не хватило выдержки. Увидев на Лужинецком большаке танкетки, бронетранспортеры, услышав свист, разрывы мин, войско Вакуленки кинулось в чащу. Кое-кто по разу выстрелил, большинство даже выстрелить не успели — летели сломя голову, вытаращив от страха глаза. Напрасно носился на гнедом, взмыленном коне Вакуленка, держа в вытянутой руке наган, кричал, угрожал — никто его не слушал.

Но поспешный отход домачевских отрядов оказал и положительное влияние на результат боя, который вечером того же дня разгорелся возле Лужинца. Эсэсовский полк, развернувший в Разводах боевые порядки и видя бегство партизан, бдительность, осторожность ослабил. Выслав дозоры, он продвигался дальше по Лужинецкому большаку обычной колонной.

Гомельчане и горбылевцы оборону под Лужинцом организовали грамотно.

Перед селом лес словно бы расступился, образуя открытый простор. Середину этого поля вдоль большака партизаны оставили эсэсовцам: пусть лезут, наступают. Свои роты, отряды разместили извилистым полукругом по краям. На удобных пригорках Бондарь расположил пулеметчиков, выделил подвижные группы со связками гранат, толовыми снарядами для уничтожения бронетранспортеров и танкеток.

Первыми по большаку промчались мотоциклисты-дозорные. Партизаны ни единым выстрелом не обнаружили себя. Солнце клонилось к закату. Тихо было вокруг. Поле, поросшее высокой рожью, будто вымерло.