Иван Науменко - Сорок третий

— Живешь, значит? — спрашивает отец, как только проходит суетливая неловкость первой встречи.

— Надо жить. Может, знаешь, немцев гонят во все лопатки.

Старик довольно хмыкает:

— Знаю. Почему нет? Только зачем тебя отсюда забирают? Надя говорила. И намекала, что имеешь большой чин. Как будто полковник. Разве и у вас дают полковников?

— Дают. — Бондарь улыбается. — Погоны есть. Командиров в армии, как и прежде, офицерами называют. Но я, наверно, отвоевался. На курсы еду. Как прогонят немцев, буду работать где-нибудь здесь.

— И то хорошо, — голос у отца веселый. — К вам, слышно, самолеты прилетают. Когда будешь в Москве или где-нибудь там, поищи братьев. Петро, если жив, наверняка уже генерал. До войны корпусом командовал. Степан, должно быть, тоже в армии. Учителей на войну берут. Вот разве только одного Андрея не взяли. Найди хоть кого-нибудь и напиши, что мы живы и здоровы. Может, они между собой переписываются, будут о нас знать...

У Бондаря нарастает в горле соленый комок. Беспокоится отец за сыновей.

— Ты себя береги, отец. Я за тебя боялся. Немцы, сам знаешь, что делают с партизанскими семьями...

— Ничего они мне не сделают. Жандармы раз допрашивали, так я прямо отрезал, что мои сыновья в армии. Карточки показал. Тебя в местечке никто не видел, и я от них отобьюсь. Себя береги. Полицаи вас силой взять не могут, так идут на хитрость. Засады устраивают. Иногда ночью где-то тут близко располагаются. Только я не выследил где. Похоже, в сосняке под Кавеньками.

С левой стороны от Росицы вдруг летят в небо осветительные ракеты, гремят взрывы, густо трещат выстрелы.

Старик встрепенулся:

— Что это?

— Не бойся, отец. Партизаны на совхоз наступают. Хотим забрать коров, раздать погорельцам.

— Ну, тогда мне негоже тут стоять. — Старик торопливо обнимает сына за шею, целует в губы. — Я давно тебе хотел сказать... Жену разыщи. Баб всяких может быть много, а жена одна. Приезжай к нам с ней. Мы ее еще не видели. Прощай, сын...

Старик торопливо подбегает к коню, распутывает его, Еедет к усадьбе. Около Росицы гремят взрывы, пулеметная пальба. На станции гаснет несколько огней.

Бондарь, чтоб лучше все видеть, выбирается на прогалину. Подходит Топорков с охранниками.

— Дают прикурить, Павел Антонович, — говорит Топорков. — Немцы в местечке хвост поджали. Ни звуку. Боятся, гады.

По всему видно, бой разгорается в нашу пользу. Стрельба слабеет, зато там, где совхоз, вздымаются над лесом багровые отблески. Партизаны, наверно, жгут хлева. Впервые за свою лесную жизнь Бондарь наблюдает бой издали, как посторонний человек, и от этого на душе тоска, тревога.

— Пошли, хлопцы. Пока дойдем до Дубровицы, пригонят коров.

По пням, напрямую группа идет в Кавеньки. Перед деревней партизанский заслон. Если немцы не ринутся наперерез, заслон отойдет к Дубровице. Времени мало, скоро начнет светать.

Купы сосенок у дороги стоило бы обойти. Но Бондарь спешит.

Пулеметная очередь резанула, когда группа подбиралась к самому леску. Партизан, шедший впереди, падает, как подрубленное дерево. Бондарь ощущает сильный, будто железным молотом, удар в грудь, падая, теряет сознание, но успевает подумать: "Тот самый сосняк. Отец предупреждал..."

По сосняку палят с двух сторон — кавеньковский заслон и Топорков с уцелевшим партизаном. Ручной пулемет скоро затихает — видимо, полицаи удрали. Дрожа от возбуждения, Топорков склоняется над Бондарем.

— Жив. Поедет не учиться, а лечиться. Носилки нужны.

Спустя три дня после сожжения овчарни — новый пожар. Партизаны налетели на Росицу, разогнали гарнизон, забрали скот. Карту Шкирман составлял не зря.

Вечером к Мите прибегает встревоженный Андреюк.

— В Росице немцы схватили партизана. Раненого. Фамилия Ключник. Медсестры его узнали. Уже лечился в больнице.

Не успел развязаться один узел, завязывается другой. Впрочем, все равно. Местечко надо оставлять. Успеть бы только с Михайловым.

— Немцы знают, что Ключник раньше тут лечился?

— Трудно сказать. Положили в отдельную палату. Часовой сидит. Не полицай, немец. Но рана у партизана тяжелая — в живот.

— Вылечат?

Андреюк кидает на Митю вопрошающий взгляд:

— Кто знает? Нужна операция.

На следующий день Микола идет в Громы. Он должен срочно принести указания насчет Ключника, хотя заранее известно, что скажут. Партизан в плен не берут, жизнь им так просто не дарят. Это только в книгах, которые когда-то Митя читал, писалось об отважных налетах повстанцев на застенки и тюрьмы. На местечко даже Ковпак не отважился напасть.

Миколы все еще нет. Состояние раненого тяжкое. Он только два раза раскрыл глаза: попросил пить, сказал, что жить хочет...

Микола приходит на третий день. Отводит взгляд, хмурится.

— Сказали — действовать в зависимости от обстоятельств.

Обстоятельства известны. С операцией запоздали, у Ключника началось заражение крови...

Солдат железнодорожной роты выводят из местечка затемно. По двое, по трое они забегают в Лобикову хату. Хлопцы приготовили им немного еды: дают по буханке хлеба, куску сала. За Лобиковым огородом — осушенное болото. Там беглецов ждут проводники — Сергей и Гриша Найдёник. Проведут их за Дубровицу, на условленное место.

С Михайловым Митя целуется, дает в руки бумагу, адресованную партизанам.

Планировалось перевести в лес всю роту, идет — двадцать семь человек. Но ждать дальше нельзя.

С фронта эшелонов не меньше, чем на фронт. На открытых платформах изуродованная техника — пушки, тягачи, военные фуры. Немцы отводят войска. Но не только войска. На отдельных платформах убогий крестьянский скарб телеги, бороны, плуги. Из полуоткрытых вагонов высовываются морды коров, низкорослых лошадок. Там же сидят, укутав платками головы, бабы, замурзанные дети. Эвакуируются полицейские семьи из орловских, брянских мест.

На станции разгружается эшелон власовцев. Здоровенные, мурластые солдаты в немецких мундирах сразу начинают торговлю: продают костюмы, сорочки, ботинки, часы. Лишней платы не требуют, сбывают вещи за две-три бутылки самогона. Где они все это берут?

Скоро становится ясно, откуда вещи. Власовский полк идет той же дорогой, что и эсэсовцы. И сразу в северо-западном направлении вздымаются над лесом два неподвижных облака дыма. Не дожгли эсэсовцы деревни, кончают власовцы. Но как могут люди, которых считали своими, с которыми вместе жили, работали, творить такие дела? Могут, оказывается. Как и полицаи. Но те поджали хвосты — с фронта вести не сладкие. Знают же, конечно, про Орел, Харьков и власовцы. На что надеются?..

Две остальные диверсии — неудачные. Василь Шарамет подложил магнитную мину под столб, на который возле военной почты выходит из земли толстый телеграфный кабель, но она не взорвалась. Он все правильно сделал: вставил один карандашик химического взрывателя в другой, вынул чеку.