Мэтью Стовер - Герои умирают

Его руки сжались в каменные кулаки.

– Мне-то наверняка понравится. Он поднял глаза на стеклянную стену далекой кабины техников.

– Ну, поехали!

Артуро Коллберг поудобнее устроил голову на гелиевых подушках своего виртуального кресла. На него автоматически опустился шлем, затем началась обычная проверка его характеристик и подгонка. Коллберг удовлетворенно вздохнул.

Он честно надеялся, что ему понравится.

Вокруг меня проступают контуры переулка. День. Запахи крепких специй, карри, зеленого чили, мокрого угля, навоза, гниющего мяса… Слева от меня у стены стоит выцветший деревянный ящик, в котором грудой лежат фрагменты тел, в основном человеческих, но попадаются и останки огрилло, а также троллей: обглоданные крысами ноги, беспалые кисти, куски ребер или тазовых костей. Это отходы торгового предприятия «Зомби, продажа и прокат». Я знаю этот переулок. Я нахожусь в Лабиринте, недалеко от границы, разделяющей королевство Канта и Фейс.

Точнее, недалеко от того места, где эта граница была два года назад, когда я последний раз посещал город. Границы в Лабиринте весьма и весьма нестойки. Если в какой-то момент война между двумя группировками, контролирующими свои угодья, затихает, границы становятся едва различимы. Границы в Лабиринтах предназначены только для того, чтобы с точностью до одной улицы и дома определять, где члены той или иной группировки могут обделывать свои делишки без риска быть убитыми конкурентами.

Это очень напоминает весь мир в целом с его нациями, принципалами, договорами и таможнями. Просто здесь, в Лабиринте, все честно – в этом и состоит разница.

Огромная собака, вся в лишаях, с грязной шкурой и распахнутой пастью, нерешительно бредет ко мне, скрываясь в тени стены. Я осторожно отступаю, пропуская ее: эти проклятые местные собаки разносят такие болезни, о которых у нас даже не слыхали. Животное смотрит на меня здоровым глазом – второй затянут бельмом – и прикидывает свои шансы,

Адреналин звенит в крови, мои пальцы сжимаются в кулак.

Это то, что мне больше всего нравится в Кейне, по крайней мере пока – почти сексуальный прилив уверенности в себе, вера в то, что я – самый крутой парень района. Любого района.

– Хочешь попробовать кулака, псина? – скалюсь я. – Поди-ка сюда и возьми, дырявый мешок с дерьмом.

Я без запинки говорю на Западном наречии. Поставленные Студией блоки не позволили бы мне говорить по-английски, даже если б я этого захотел.

Собака решает, что со мной чересчур много возни, и проходит мимо, к более спокойной пище, лежащей в деревянном ящике. Проклятая тварь в холке достает мне до груди. Несколько рук и ног в ящике подергиваются и сжимаются, имитируя жизнь, когда собака вонзает в них клыки. Из глубины ящика доносится глухой стон: видно, какой-то лентяй-уборщик бросил туда голову вместе с туловищем. Или, может, там оказалась жертва уличного грабежа, обычного для Лабиринта.

Пора браться за работу.

Я неторопливо выхожу из аллеи и направляюсь к сердцу королевства Канта – к базару, окружающему старинный полуразрушенный остов Медного Стадиона. Здесь солнце светит ярче – оно гораздо желтее, а небо отливает глубокой голубизной. Облака здесь толще и белее, а гоняющий их ветерок пахнет зеленью и травой. Погода прекрасная. Я почти не чувствую запаха дерьма и навоза, покрывающих улицу; полчища голубых мух над кучами мусора блестят, как драгоценности.

Я протискиваюсь между ручными тележками и палатками, с улыбкой отказываясь от пахучих ломтей речной форели и фруктов, хитро разложенных таким образом, чтобы скрыть червивые места и пятна гнили; отворачиваюсь от продавцов заклинаний и амулетов, обхожу стороной ковровых мастеров и горшечников. Я у себя, я работал в этом городе и в окружающих его провинциях первые десять лет своей карьеры.

Я вернулся домой.

То тут, то там на стенах нарисована эмблемка Саймона Клоунса, точно такая, как в книге, откуда Шенна ее и стащила: кружок вместо лица, пара стилизованных рожек и волнистая линия, обозначающая кривоватую ухмылку.

Я не вижу знакомых среди нищих, не замечаю ни одного Рыцаря – да куда все подевались? Я останавливаюсь у ларька, полускрытого в тени высокой закопченной известняковой стены Стадиона.

Потный торговец нагибается над шампуром с ножками молодого барашка, висящим над черно-красными углями.

– Ножки молодого барашка! Не какая-нибудь жилистая баранина! – уныло кричит он. – Свеженькие, без червей! Ножки молодого барашка!

– Привет, Лам, – говорю я. – Что-то ты сегодня невесел. Случилось что-нибудь?

Он смотрит на меня, и все его воодушевление заметно убывает. Через секунду или две он, спохватившись, улыбается, но улыбка его держится недолго.

– Кейн? – Его голос слегка срывается. – Я ничего не знаю об этом, Кейн! Яйцами клянусь, не знаю!

Я захожу в палатку и мимоходом снимаю с одной из оттяжек остывающий кусок мяса.

– О чем ты ничего не знаешь?

Он наклоняется ко мне и понижает голос:

– Не играй со мной здесь, Кейн… Моя женщина больна, а сын – Терл, помнишь Терла? – ушел с людьми Дунджера. Может, он уже мертв. – Лам дрожит, воровато ловя мой спокойный взгляд. – Мне по горло хватает неприятностей, понимаешь? Я тебя не видел, я тебя не знаю, ладно? Иди своей дорогой, а?

– Так, – равнодушно говорю я, – что-то ты не очень дружелюбен.

– Пожалуйста, Кейн, клянусь… – Он опасливо озирается на текущую мимо безликую толпу. – Если тебя схватят, я не хочу, чтобы ты думал, будто это я тебя продал.

«Схватят…» – повторяю я про себя. Ладно-ладно. Я откусываю от ножки барашка – жесткостью она напоминает старый сапог. Я жую, чтобы выиграть время на раздумья. Не успев еще съесть мясо, я чувствую, как кто-то возникает за моим левым плечом.

– Неприятности, Лам? – говорит сей кто-то. – Этот тип тебе надоедает?

Лам округляет глаза и трясет головой. Краем глаза я могу разглядеть его собеседника: ободранные черные ботинки, красные хлопковые брюки, нижний край кольчуги по колено, выкрашенной черной краской. Вся в шрамах, однако молодая, рука лежит на рукояти палаша, покоящегося в ножнах. Один из Рыцарей Канта. Наконец-то. Где-то неподалеку должен быть и второй – они работают парами.

Я кладу мясо за щеку и отвечаю:

– Я просто гуляю. Не мечи икру. Рыцарь утробно смеется.

– Это что-то новенькое. Придется тебе заплатить за оскорбление. Пять нобилей. Плати!

Я подмигиваю Ламу, а потом резко разворачиваюсь, словно собираюсь ударить кулаком. Баранья нога бьет рыцаря по уху и валит его с ног. Тем же куском мяса я заезжаю ему в нос; брызжет кровь, и рыцарь вытягивается в грязи. Лам что-то бормочет и прячется за свою жаровню, а вокруг ларька возникает толпа любопытствующих прохожих.