Уильям Гибсон - Все вечеринки завтрашнего дня

У Фонтейна две жены.

Не такое это положение, скажет он вам, чтобы к нему стремиться.

Они живут в неустойчивом перемирии в одной квартире, ближе к Оклендскому концу. Фонтейн уже какое-то время уклоняется от общения с ними и спит здесь, в своей лавке.

Молодая жена, ей сорок восемь, а с виду лет на пять меньше, сама с Ямайки, а жила в Брикстоне, высокая и светлокожая; для Фонтейна она сущее наказание за все грехи его жизни.

Ее имя Кларисса. Впадая в ярость, она сбивается на говор, усвоенный в детстве: "Прыз тебе в студию, Фонтен".

Фонтейну достается "прыз" вот уж несколько лет, и сегодня он опять его получает: рассерженная Кларисса стоит перед ним, держа в руке сумку для покупок, полную, как кажется, японских младенцев, больных кататонией.

На самом деле это куклы младенцев в натуральную величину, произведенные в последние годы прошлого века для утешения бабушек с дедушками, живущих вдалеке от внуков, каждая кукла сделана по фотографии реального ребенка. Выпускала их в Мегуро фирма под названьем "Близняшки", и они вскоре стали популярной среди коллекционеров ценностью, ибо каждый экземпляр был уникальным.

– Не нужны мне они, — говорит Фонтейн.

– Слушай, ты, — наседает Кларисса, борясь со своим говором. — Никуда ты не денешься, ты их возьмешь. Ты их берешь, ты их толкаешь, ты получаешь не меньше доллара, и ты отдаешь его мне. Потому что иначе я ни за что не останусь в этой дыре, где ты бросил меня рядом с этой сумасшедшей сукой, на которой ты женат.

На которой я был женат, когда ты "женила" меня на себе, размышляет Фонтейн, и это ни для кого не секрет. К упомянутой Турмалине Фонтейн, известной также под кличкой Жена Номер Раз, вполне адекватно, как полагает Фонтейн, походит эпитет "сумасшедшая сука".

Турмалина — воплощенный кошмар; лишь ее необъятная талия и неизлечимая тупость не дают ей сюда заявиться.

– Кларисса, — протестует он, — если б они хоть были новенькие, в упаковке…

– Они не бывают в упаковке, ты, идиот! С ними всегда играют!

– Ну, значит, ты знаешь рынок лучше, чем я, Кларисса. Сама, значит, и продавай.

– Ты хотишь поговорить про алименты?

Фонтейн смотрит на японских кукол.

– Господи, вот ведь уродцы. Выглядят как мертвые, ты понимаешь?

– Потому что их надо заводить, болван. — Кларисса кладет сумку на пол и хватает за голову голого мальчика. Она вонзает свой длинный изумрудно-зеленый ноготь в затылок куклы. Пытается продемонстрировать еще одну уникальную, сугубо индивидуальную особенность этих игрушек — цифровую запись младенческих звуков, а может быть, даже первых слов прототипов, — но вместо них раздается чье-то нарочито тяжелое дыхание, а после него — ребячливое хихиканье в сопровождении разноголосья детских ругательств. Кларисса нахмуривается. — Кто-то их уже поломал.

Фонтейн вздыхает.

– Сделаю все, что смогу. Оставь их здесь. Ничего не могу обещать.

– Лучше молись, чтобы я их здесь оставила, — говорит Кларисса, швырнув младенца в сумку вниз головой.

Фонтейн украдкой бросает взгляд вглубь лавки, где на полу, скрестив по-турецки ноги, сидит босой мальчик, постриженный почти под ноль, раскрытый ноутбук — на коленях, сам весь внимание.

– Это еще что за черт? — вопрошает Кларисса, подойдя ближе к стойке и впервые заметив мальчика.

Данный вопрос почему-то ставит Фонтейна в тупик. Он теребит свои лохмы.

– Он любит часы, — говорит Фонтейн.

– Ха, — говорит Кларисса, — он любит часы. Что же ты не приведешь сюда своих собственных детей? — ее глаза сужаются, морщинки у глаз становятся глубже, и Фонтейну вдруг очень хочется их поцеловать. — Что же ты завел здесь какого-то "толстяка-латиноса-любит-часы" вместо них?

– Кларисса…

– В задницу "Кларисса"! — ее зеленые глаза расширяются от гнева, становятся белесыми и ледяными, как далекое эхо ДНК неизвестного британского солдата: Фонтейн часто с улыбкой воображал себе душную ночь зачатия где-нибудь в Кингстоне, — эхо, что отозвалось через несколько поколений. — Ты двигаешь эти куклы или я в ярости, понял?

Она лихо делает поворот на пятках, что совсем нелегко в ее черных галошах и, гордая и прямая, с достоинством уходит из лавки Фонтейна, в мужском твидовом пальто, которое, вспоминает Фонтейн, он купил в Чикаго лет пятнадцать назад.

Фонтейн вздыхает. Тяжесть наваливается на него к концу дня.

– В этом штате законно быть мужем двух женщин сразу, — говорит он в воздух, который пахнет кофе. — Ко всем чертям, это безумно, но все же законно. — Он шаркает к входной двери, в ботинках с развязанными шнурками и закрывает ее за ушедшей, запирает замок. — Ты все еще думаешь, что я двоеженец или что-то типа того, малыш, но это — штат Северная Калифорния.

Он возвращается и еще раз смотрит на мальчика, который, похоже, только что открыл веб-сайт аукциона "Кристи".

Мальчик смотрит на него снизу вверх.

– Наручные часы в виде бочонка, платиновый корпус, поминутный репетир, — говорит он, — Патек Филипп, Женева, лот 187154.

– Думаю, — говорит Фонтейн, — не совсем для нас.

– Карманные часы "Хантер", золотой корпус, четвертьчасовой репетир…

– Забудь об этом.

– …со скрытым внутри эротическим механизмом.

– Это нам тоже не по зубам, — говорит Фонтейн. — Послушай, — говорит он, — вот что я тебе скажу: этот ноутбук слишком медленный способ смотреть. Я покажу тебе быстрый способ.

– Быстрый. Способ.

Фонтейн идет рыться в выдвижных ящиках стальной картотеки, покрытой засохшей краской, и роется до тех пор, пока не находит старый военный шлем виртуальной реальности. Резиновая "губа" вокруг бинокулярного видеодисплея вся в трещинах, крошится. Еще несколько минут уходит на то, чтобы найти совместимый аккумулятор и определить, заряжен он или нет. Мальчик игнорирует Фонтейна, уйдя с головой в каталоги "Кристи". Фонтейн подключает к шлему аккумулятор и возвращается.

– Вот, смотри. Видишь? Надеваешь эту штуку на голову…

Квартира огромна, в ней отсутствуют предметы, не имеющие практической пользы.

Поэтому паркет из дорогого дерева не скрыт коврами и очень тщательно начищен.

Расположившись в удобном полуинтеллектуальном шведском офисном кресле, он заостряет клинок.

Это задача (он думает о ней, как о функции), которая требует пустоты.

Он сидит перед столом — выполненная в девятнадцатом веке реконструкция трапезного стола семнадцатого столетия. На расстоянии шести дюймов от ближайшего края в ореховом дереве с помощью лазера просверлены два треугольных гнезда под прямым углом. В эти гнезда он только что вставил два графитово-серых керамических стержня длиной девять дюймов каждый, треугольных в поперечном сечении, образующих теперь острый угол. Эти точильные камни прочно сидят в глубоких, просверленных лазером выемках, потому стержни держатся намертво.