Владимир Аренев - Правила игры

– Неужели я так скверно себя веду, господин Мугид? Он устало отмахнулся:

– Оставьте. Вы прекрасно понимаете, что имелось в виду. Вы игрок, господин Нулкэр, и вы умеете играть достойно. Но зачем же переигрывать?

Старик поднялся, я поднялся вслед за ним, только сейчас почувствовав сильнейшую боль во всем теле. А чего ж ты хотел? Столько времени в седле, да и переход этот. Ничего, в башнях отдохнем. Да и сейчас – посплю, разгоню усталость.

Конечно, тяжело заснуть после такой беседы со своим если и не отцом, то учителем – наверняка; но заснуть нужно.

Странно! Как будто все это уже со мной происходило, и я лишь...

Я помотал головой, избавляясь от наваждения. Бред какой-то. Вот только – какой? Я уже не помнил.

Зато господин Мугид смотрел на меня очень внимательно. Цепко смотрел.

Мне стало не по себе. но... я ведь достойный игрок, помните, ваше повествовательство? Достойные игроки просто так не сдаются.

– Что-то не так?

– Что-то не так?

Два вопроса прозвучали одновременно. Пожалуй, его – даже с запозданием в несколько мгновений. Мелочь, а приятно. Отвечать я не собирался. Старик же покачал головой:

– Нет, ничего. Мне показалось, вам нездоровится.

– Да нет. – Небрежный взмах рукой. – Просто очень хочется спать.

– Ну что же, спокойной ночи. – Он распахнул передо мной дверь: разговор окончен.

Я жестом поблагодарил Мугида за любезность и направился к лестнице. Еще нужно было добраться до четвертого этажа.

Вопрос о том, чтобы зайти в Большой зал и поужинать, я даже не стал рассматривать ввиду его очевидной нелепости.

Странный все-таки народ собрался! Казалось, выходили из повествовательной комнатки и думали только об одном – как бы оказаться в собственных постелях. А теперь шастают по коридорам, мышей распугивают.

Подобное размышление было вызвано чьей-то – не разобрать с лестницы чьей – тенью, которая при моем приближении тотчас скользнула за поворот кольцевого коридора и хлопнула невидимой отсюда дверью. То ли за мной следили, то ли просто возвращались в комнату, а все остальное дофантазировал я, мнительный. Все может быть в этом странном мире.

Впрочем, на четвертом этаже, в двери моей комнаты обнаружилась еще одна загадка, коими до краев полнилась башня. В щель кто-то просунул небольшую бумажку, где значилось следующее мудрое предупреждение: «Будьте осторожны».

На Данкэна не похоже, так что оставалось только удивляться, кто бы это мог быть. Я вяло удивился («Кто бы это мог быть?») и вошел.

... Не спалось. Сердце билось как-то необычно, совершенно без ритма: как хотело, так и билось. Я ворочался в постели, полусонный, путая все на свете.

«Быть осторожнее»? Разумеется, буду. А как же иначе? Нам теперь всем предстоит особая осторожность, та осторожность, без которой никак нельзя на войне. Осторожность во всем – в поступках, во взглядах, в мыслях, в чувствах. На самом-то деле у нас имеются два самых страшных врага: жалость и страх. Победим их – победим и все остальное. Обязательно победим...

Кажется, кто-то ходил за дверью, но я уже не слышал этого. Я спал.

Будить сегодня нас не стали, но мы просыпались сами в положенный срок: то ли по привычке, то ли из-за голода, ведь почти все вчера ночью так и не удостоили своим визитом Большой зал. А голод, как известно, зверь приставучий.

За завтраком я подметил две детали, достойные того. Во-первых, никто из господ внимающих не проявлял никаких сверхъестественных способностей, из чего можно было сде – дать... да разные выводы можно было сделать из этого «чего», причем выводы противоречивые. Ну да ладно, Боги с ними, е выводами. Имелось занятьице и поинтереснее.

Занятьицем поинтереснее я – небезосновательно – считал разглядывание господина Мугида. Там было на что посмотреть. Раньше я видел его всяким: гневным и самоуверенным, слегка ироничным и бесстрастным, как зажаренный карась. Но никогда – таким, каким он был сейчас.

Старик казался полностью погруженным в себя, с головой, с седыми волосами на этой самой голове – полностью. Он над чем-то напряженно размышлял, и плевать ему было и на нас, господ внимающих, и на башню, и на вход в эту самую башню, который, кстати, до сих пор оставался закупорен каменной глыбой. Мугид над чем-то напряженно раздумывал. Взвешивал. Сомневался. Надеялся – и в то же самое время боялся позволить себе иметь эту самую надежду. Скорбел. Искал выход.

Лицо повествователя отражало все эти эмоции живо и ярко, оно не было способно лишь на одно – показать предмет раздумий старика.

Подобное «нестандартное» поведение Мугида было замечено не мною одним. Остальные внимающие тоже изредка бросали любопытные взгляды в сторону старика, но этим все и ограничивалось. Обсуждать сей феномен никто не решался.

В результате мы таки дозавтракали, и Мугид, оторвавшись от своих размышлений, повел нас вниз. Спросил, готовы ли мы...

– Ваши дорожные мешки готовы, господин. – Слуга вежливо поклонился и застыл у дверей, дожидаясь дальнейших повелений.

– Хорошо, – кивнул Обхад. – Ступай на конюшню, скажи, чтобы седлали двух коней. И еще двух – сменных. Да пускай поторопятся.

Слуга вышел, а воин подхватил оба мешка и в последний раз оглядел комнату. Всем им, офицерам, состоявшим на службе у Пресветлого, полагалось иметь такую вот не слишком просторную, но в общем удобную комнату во дворце. На всякий случай.

Своими дворцовыми апартаментами Обхад пользовался редко, предпочитая снимать комнату неподалеку отсюда, но в городе. Поэтому и было здесь так неуютно. (Ну, может, не только поэтому, а и потому, что ты до сих пор не остепенился и не завел семьи, старина) Тем не менее иногда и от этой комнаты была польза – вот как сегодня, например.

Обхад вернулся из своего неоконченного отпуска, как только слухи о грядущей войне докатились до северной провинции, в которой он отдыхал. Старый тысячник не стал дожидаться официального вызова, понимая, что на счету может быть каждая минута. Поэтому и появился во дворце раньше других; поэтому почти не распаковывал дорожных мешков; поэтому и получил интересное задание, приступить к выполнению которого Обхаду не терпелось. Какой-нибудь тепленький полусонный горожанин, узнай о подобном рвении, заявил бы: «Идиотизм», – и по-своему был бы прав. Но для тысячника существовала своя истина, отличная от запыленных истин коренных горожан; она заключалась в том, чтобы жить, шагая по лезвию клинка, – лишь в такой жизни Обхад и видел смысл. И он знал, что, когда попадет к Ув-Дайгрэйсу, попросит только об одном – чтобы тот снова отпустил его на землю. «Спасибо тебе, Бог Войны, за милость, но позволь еще раз испытать упоение риском». Тысячнику казалось, что Ув-Дайгрэйс поймет его.