Грег Иган - Карантин

– А сколько из них вы считаете разумными?

– Честно говоря, ни одной. Но и ваша ничем не лучше. Допустим, создатели Пузыря гибнут под действием наших наблюдений. Как же им в таком случае все-таки удалось выжить? Помните, на какое расстояние заглядывали самые мощные телескопы? Миллиарды световых лет!

– Верно, но мы не знаем, какие повреждения – или, если угодно, сколь детальное наблюдение – способны выдержать предполагаемые жители других миров. В то время, когда во Вселенной еще ничто не схлопнулось, могли существовать формы жизни, полностью зависящие от всего спектра возможных состояний. Каждый индивидуум включал в себя почти весь этот спектр, в том числе множество состояний, которые мы бы назвали взаимоисключающими. Представьте, что от вашего тела остался только тончайший срез – вот чем для них было схлопывание!

– А создатели Пузыря были с самого начала очень тонкими, потому и уцелели?

– Именно так! Им требовался совсем небольшой диапазон состояний. Может быть, с их точки зрения это выглядело так, как если бы глубокий океан стал вдруг мелеть. Мы наблюдали галактики в миллиардах световых лет от Земли, но даже в Солнечной системе мы еще не схлопнули все, вплоть до последней крупинки метеорной пыли. А у планетных систем далеких звезд оставалось еще очень много степеней свободы. Возможно, что индивидуум из тех, кто создал Пузырь, способен выдержать практически любое наблюдение, за исключением лишь встречи с человеком лицом к лицу. И вот когда наша астрономия начала становиться все точнее, их волновая функция стала быстро худеть, и создание Пузыря было для них единственной возможностью спасти свою цивилизацию.

– Ну, не знаю...

Она смеется:

– Я тоже не знаю. И весь смысл Пузыря в том, чтобы мы никогда этого не узнали. Впрочем, если вам не нравится эта теория, у меня есть другие. Например, что создатели Пузыря состоят из темной холодной материи – из аксионов или других слабовзаимодействующих частиц, которые нам всегда было трудно обнаружить. В этом случае мы могли задеть их совсем чуть-чуть, но они пришли к выводу, что наша технология быстро прогрессирует и скоро станет для них опасной. В двадцатых и начале тридцатых многие астрономы занимались поиском темной холодной материи, чувствительность их приборов мало-помалу росла – может быть, из-за них все и случилось...

Итак, абстракции в сторону. Когда я проталкиваюсь сквозь уличную толпу, мысль о том, что благодаря этим людям город не расплывается туманом бесчисленных всевозможностей, не кажется абсурдной – просто она о другом. Реальность упрямо остается прежней, какие бы парадоксальные теории ее ни объясняли. Когда Резерфорд открыл, что атомы практически полностью состоят из пустоты, земля не стала менее твердой. Истина как таковая не меняет ничего.

Не имеет значения, верна ли теория По Квай. Важно только одно – Ансамбль занимается наукой о Пузыре. А значит, бесчисленные посты, телохранители, приставленные к добровольцам, хранят не коммерческую тайну.

Потому что враг у Ансамбля один – Дети Бездны.

При стуке в дверь «Босс» мягко будит меня. Голова патентованно ясная, но бешенство закипает мгновенно – ведь я спал каких-нибудь два часа! Я смотрю по ГВ, кто стоит за дверью. Оказывается, пришел доктор Лу. Ничего не понимая, я быстро одеваюсь. Если бы меня хотели срочно вызвать на службу, Тонг или Ли просто позвонили бы.

Я приглашаю его войти. Он осматривает комнату с таким видом, будто никогда не представлял, что можно жить так убого – а теперь, когда он в этом убедился, он выражает мне свое глубокое соболезнование. Я предлагаю ему чай, но он энергично отказывается. Мы обмениваемся ничего не значащими любезностями, потом наступает неловкая тишина. Долгие полминуты он мучительно улыбается, потом наконец говорит:

– Я живу для Ансамбля, Ник.

Не могу понять, чего больше в его словах – воодушевления или самоуничижения.

Я киваю и бормочу:

– Я тоже.

Это правда, и стыдиться тут нечего, но двусмысленность тона Лу почему-то передается мне. Он говорит:

– Я знаю, каково тебе приходится. Борьба с самим собой, парадоксы. Я-то знаю, что это за муки.

Он говорит искренне, и я чувствую себя виноватым и недостойным его признаний – ведь муки, которым его подверг мод верности, наверняка были куда сильнее тех, что испытал я.

– И я знаю, что ты не скажешь мне спасибо за то, что я причиню тебе еще одну боль. Но правда никогда не дается легко.

Пока я тупо киваю, выслушивая эти банальности, в моем сознании повисает вопрос: что это, следующая стадия? Мазохистское смакование внутреннего конфликта, порожденного модом верности? Вновь и вновь напоминать себе о беспомощности своего разума романтизировать мое страдание, придавая ему мистический оттенок? В этом есть какой-то, хотя и извращенный, смысл: если я не хочу ни в чем обвинять свой мод, то почему бы не рассматривать вызванное им душевное смятение как шаг к более глубокому прозрению и более крепкой вере?

Лу продолжает:

– Мы оба хотим служить Ансамблю – но что значит служить Ансамблю? День за днем мы работаем, выполняем приказы, играем свои роли, веря, что те, кто выше нас по служебной лестнице, думают только об интересах Ансамбля. Но мы обязаны спросить себя – заслуживают ли они нашего доверия? Служат ли они Ансамблю с той абсолютной преданностью, которая для тебя и для меня стала второй натурой? Может быть, они служат своим собственным интересам? Откуда нам это знать?

Я качаю головой:

– Они сами часть Ансамбля, и мы должны быть верны им...

– Именно часть. А мы верны не части, а целому.

Я не знаю, что на это сказать. Он, конечно, прав, в том смысле, что мод обеспечивает верность Ансамблю, а не какому-то конкретному лицу. Но зачем вдаваться в такие подробности, что это меняет практически?

Я инстинктивно отодвигаюсь от него вместе со стулом, но Лу подается ближе ко мне, его молодое, искреннее лицо буквально излучает энергию убеждения. Мы верны целому. У меня появляется опасение, что на основе мода верности он выстроил целую этическую систему. В истории не раз случалось, что сумасшедшие превращали свою болезнь в предмет поклонения, но лично я впервые слушаю безумного пророка, чье безумие тождественно моему собственному – до последнего нейрона.

Я резонно замечаю:

– Мы должны получать указания от кого-то. Мы должны верить, что иерархия работает исправно. Этому нет реальной альтернативы. Я не знаю, как действует даже командное звено ПСИ, не говоря уж об Ансамбле. А если бы и знал, что тогда? Исполнять только указания, исходящие с самого верха? Да ведь вся машина заскрипит и остановится.

Лу мотает головой:

– Я ничего подобного не говорил. Исполнять указания с самого верха? Но «верх» не один, их много. Скажем, Вей Бай Линь является владельцем МБР. – Я начинаю озабоченно бормотать что-то насчет того, что не знаю никакого Вея и никакой МБР, но Лу нетерпеливо перебивает: