Дэвид Зинделл - Хранитель Времени

Я задумался об отцах и детях, а Шанидар выдавил:

– Если у тебя будет сын, будь к нему добр, Мэллори.

Я почесал нос и сказал:

– Ты не знаешь законов нашего Ордена: нам, пилотам, нельзя жениться. – Я подумал о Катарине, толстеющей с каждым днем из-за ребенка от неизвестного отца. – У меня никогда не будет сына.

– Плохо это – отправляться на ту сторону, когда нет ни сынов, ни дочерей. Напрасно я не поверил отцу. – Он закашлялся, застонал и выговорил что-то неразборчивое.

– Тебе больно? – спросил я. Он слабо потер свою руку и сказал:

– Знаешь, когда деваки уходят туда, они не боятся, потому что сыновья и дочери молятся за их души. – Он поднял глаза к небу и произнес так тихо, что я с трудом расслышал его: – А я вот боюсь, пилот. Рука у меня болит и горло. – Он надрывно кашлянул и схватился за грудь. – Вот тут как лед, ох… – Он застонал, пробормотал что-то вроде «шона лос халла, халла лос шона» и начал задыхаться. Некоторое время спустя мне показалось, что он больше не дышит. Я поднес полу его парки к его губам, но шелковистый мех не шелохнулся. Следовало бы пощупать пульс у него на шее, но мне стало страшно, и я не решился.

Я встал и запахнулся в шубу. Было так холодно, что даже глаза стыли. Сморщенное лицо Шанидара у меня на глазах затвердевало, как мрамор. Сам не зная почему – наверное, просто потому, что он ушел, исчез, как луч света, поглощенный черной дырой, – я поднял глаза к небу и помолился за его душу: «Шанидар, ми алашария ля шантих деваки». Челюсть у него отвалилась, и лицо казалось одновременно знакомым и совершенно чужим. Я прикрыл его мехом, чтобы не видеть больше, и пошел искать Юрия. Я никогда еще не видел покойников. Торопливо пробираясь через пещеру, я спотыкался на неровном полу. Горючие камни светили тускло, и круглые хижины едва обозначались во мраке. Каменный Пещерный Старец улыбался в черную глубину. Без всякой причины я ударил его, промахнулся и ударил еще раз. Шанидар не выходил у меня из головы. Неужели все, кто видит смерть человека впервые, чувствуют то же, что и я? Меня ужасала мысль о собственной смерти и обуревало ликование оттого, что я жив. Скорбь и меланхолия пришли после – в тот миг я радовался, что умер он, а не я. Никогда еще, пожалуй, я не чувствовал так остро вкус жизни. Ударив по камню, я ушиб себе руку. Должно быть, секрет жизни в том, чтобы всегда ощущать ее вот так.

Я разбудил Юрия и сообщил ему о смерти его соплеменника. Он стал будить свое семейство – ведь для деваки нет события важнее, чем смерть, – а я пошел за Соли и остальными. Мы все собрались за хижинами Манвелины. Висент и Юрий положили Шанидара на шкуру тюленя, Лиам и Сейв сложили вокруг него шесть пирамидок из ароматного дерева пела и зажгли погребальные костры. Теплый свет играл на обнаженном теле Шанидара, которое Анала и Лилуйе натерли горячим тюленьим жиром. (Деваки верят, что человек должен отправляться на ту сторону таким же нагим, как явился в этот мир – но, поскольку ему предстоит путешествовать через замерзшее море, его тело нужно защитить от холода.) Красные блики на белой коже казались красивыми и зловещими одновременно. Женщины усыпали покойного снежными далиями и полярными маками, и густой запах цветов бил мне в нос. Затем Юрий, ближайший родич Шанидара, взял кремневый нож и отрезал у покойного ухо. Кто-то завернул его в пушистый мох, и Юрий сказал:

– Мы будем хранить ухо Шанидара, чтобы он слышал, как племя молится за него. Я, Юрий, сын Нури, сам буду молиться за его душу, ибо нет у него сынов и дочерей. Сын мой Лиам и его сыновья тоже будут молиться за Шанидара, ми алашария ля шантих деваки. Легко упрекнуть его за то, что он не уходил так долго, но мы не должны его упрекать, ибо человеку следует уходить на ту сторону свободным от всякой вины.

Когда костры догорели, а мы охрипли от молитв и рыданий (у деваки роль плакальщиков исполняют мужчины, а женщины хранят скорбное молчание), мы завернули Шанидара в тюленью шкуру и вынесли из пещеры на кладбище. Земля промерзла, как камень, и на ней лежал снег, поэтому мы воздвигли над телом пирамиду из гранитных валунов. Камни были тяжелые, и мы до боли напрягали брюшные мышцы и бицепсы, но вскоре, под бдительными взорами звезд, завершили свой труд. Юрий произнес надгробное слово, и деваки, позевывая, отправились спать. Мать и все наши, даже Бардо, тоже ушли, оставив меня одного.

Я постоял над могилой. Ветер свистел между стволами деревьев, наполняя меня холодными, путаными мыслями. Я оставался там всю ночь, пока мрак не начал редеть. Как это трагично, что Шанидар не оставил в мире своего семени, чтобы выросшие из него могли, в свою очередь, вкусить горько-сладкий напиток жизни! Я жалел его, себя и всех, кто умирает бездетным и одиноким. Шанидар был прав: секрет жизни в том, чтобы стать звеном вечной, неразрывной цепи. Иного смысла в жизни нет, и нет иного бессмертия. Повернувшись спиной к ветру, я растер онемевшие щеки. Дети вдруг показались мне самым главным во вселенной. Сын – что может быть прекраснее, чем иметь сына?

Я бросился в пещеру, чтобы найти Катарину. Я пролез в нашу хижину, подполз к ее постели, зажал ей рот и разбудил. Когда я шепотом сообщил ей, что должен с ней поговорить, она молча оделась, и мы снова вышли из пещеры. Я увел ее в лес, к ручью. За ночь собрались облака, и стало теплее, но в воздухе висела морозная сырость. В лесу стоял предрассветный сумрак, шел легкий снег, и черный с белыми прожилками воздух казался мраморным. Я едва различал свои унты, ступающие по камням у ручья. Журчание бегущего подо льдом ручья заглушало мои слова, зато я мог быть уверен, что нас никто не подслушает.

Я взял Катарину за руку.

– Ты сказала Соли, что не знаешь, от кого у тебя ребенок. Это правда?

– Разве я так сказала? Вспомни как следует, Мэллори.

Я не помнил ее точных слов, хотя знал, что все сказанное скраерами следует запоминать буквально. Я пытался прочесть правду на ее лице, но было темно и Катарина прятала подбородок в мех. Руки она держала на животе. Некоторые женщины носят свое бремя низко, точно у них под мехами мяч, а у нее живот был высокий и овальный, как кровоплод.

– Так как же: знаешь ты, кто отец, или нет?

– Отец… он тот, кто им будет. Мать… отец.

Мне отчаянно хотелось знать, мой ли это ребенок. Мысль о том, что отцом может быть Лиам, была невыносима. Каким он родится, ребенок? Со светлыми волосами и мощными надбровными дугами? Наполовину алалой, наполовину хомо сапиенс? А может – ведь операции Мехтара не затронули наших половых клеток – он будет целиком хомо сапиенс, нашим с Катариной произведением, и я смогу назвать его сыном? Держа ее руку в варежке, я спросил:

– Это наш ребенок, Катарина?

– А что, если я не знаю?