Дэвид Зинделл - Сломанный бог

– Мой бедный витраж, – сокрушался Бардо. – Какое горе. – Потом он вспомнил о сострадании и закричал: – Кто-нибудь ранен? Бога ради, у вас там все в порядке?

Каким-то чудом серьезных ранений не получил никто, но из-за выбитого окна все дрожали от холода. Северный ветер, ворвавшийся в проем, обжигал холодом и посыпал рингистов снегом.

– Ну и холодина, – сказал Бардо. – Лучше нам всем, пожалуй, пойти в башню и закусить немного.

Но никому в этот момент не хотелось выпивать или закусывать. Праздник закончился, когда был сломан бог, и некоторые рингисты уже потихоньку пятились к дверям, а другие переговаривались тихими, нервными голосами.

– Данло ви Соли Рингесс! – возгласил вдруг пришедший в себя Хануман. Он подошел к Данло, держа руки так, чтобы и он, и все остальные могли видеть половинки шахматной фигуры. – Я не могу принять твоего дара: ты больше не рингист, и вещь, которую ты сделал, не отражает сути Пути Рингисса.

С этими словами он бросил обе половинки на алтарь. Они стукнулись об осколки стекла и катились долго, пока не остановились. Бардо, ужаснувшийся такому обращению с ценной вещью, нагнулся и подобрал их.

– Да ведь Данло жизнь тебе спас! – сказал он Хануману.

Данло стоял неподвижно под летящим на него снегом. Он не сводил глаз с Ханумана, но при этом сознавал, что Сурья и другие переговариваются, пытаясь объяснить себе то, что сейчас наблюдали:

– Принес обет ахимсы… да, но какое совпадение, что Хануман сломал бога как раз когда окно… я не верю в случайные совпадения.

Позднее рингисты всех Цивилизованных Миров увидят в том, что окно разбилось, руку бога, как будто Мэллори Рингесс, не одобрив своего образа, способствовал его уничтожению. Люди еще много лет будут говорить об этом чудесном стечении обстоятельств – но сейчас Хануман обращался к Данло и Бардо, и всеобщее внимание было поглощено более насущными делами.

– Это так. Данло спас мне жизнь. – Хануман смотрел на Данло так, словно ненавидел его за это. – Я никогда этого не забуду, как не забуду и того, что он был моим другом.

– Он спас тебе жизнь, – повторил Бардо, сунув сломанную фигурку в руку Ханумана. – Он мог бы погибнуть вместо тебя!

Хануман повернулся к нему и указал на стекло, засыпавшее алтарь.

– Если бы это окно закрепили как следует, Данло не пришлось бы проявлять такого самопожертвования и демонстрировать свою верность ахимсе. Но вы непременно хотели, чтобы этот витраж был готов к празднику, хотя многие из нас находили, что Рингесс на нем изображен недостаточно хорошо.

Бардо густо побагровел, однако промолчал и только пробормотал, глядя на алтарь:

– Ох, горе, горе.

Хануман посрамил его несколькими словами в присутствии двухсот человек. При этом он провел хотя и ложную, но параллель между работой Данло и тщеславным замыслом Бардо увековечить на витраже не только Рингесса, но и себя. Гений Ханумана заключался в умении проводить такие вот параллели и внушать своим последователям веру в желаемую реальность.

Я создал тебя, думал Данло. Я сам устроил такое будущее.

Он закрыл глаза, обдумывая жесточайшую из истин: время, как река, течет только в одном направлении, и будущее, когда оно настанет, уже нельзя переделать.

– В спешке, стараясь избежать осколков, я чуть не ударил тебя, – сказал ему Хануман. – Извини.

Большинство рингистов слишком поддалось панике при падении окна, чтобы заметить, что в действительности произошло между Данло и Хануманом. Но некоторые, как видно, поняли, и Хануман, не мешкая, принялся подправлять их память о случившемся.

– Извини меня, Данло, – повторил он. Показав всем сломанного бога, он сложил половинки вместе. Даже стоящему близко Данло трудно было различить трещину, разделившую бога надвое.

Хану, Хану.

Хануман продолжал, демонстрируя спектр разнообразных эмоций:

– Расстояние между любовью двух друзей столь же ничтожно, как пространство между двумя половинками этой шахматной фигуры.

Внезапно, словно выполняя одно из упражнений своего боевого искусства, он вскинул руки над головой, разведя их в стороны. Теперь половинки бога разделяло около трех футов.

– Но расстояние между тем, кто идет по Пути Рингесса, и тем, кто им не следует, столь же велико, как расстояние между звездами.

Я оставил ему жизнь, думал Данло, и не могу сожалеть об этом.

– Данло, – сказал Хануман, вручая ему сломанного бога, – я сожалею, что не могу принять твой дар.

– Мне тоже жаль, – сказал Данло, дохнув паром. Маленькие снежинки жалили ему глаза, и лицо горело от холода. Каждая клетка его тела застыла, однако продолжала гореть – гореть от тайного дара Ханумана, который он никогда не сможет забыть.

– А теперь тебе лучше уйти, – сказал Хануман, заслоняясь рукой от снега. – Буря вернулась, а в такой поздний час трудно будет найти сани.

– Что ты такое говоришь? – бурно дыша, вмешался Бардо. – Не много ли ты берешь на себя, прося Данло уйти?

Хануман, поклонившись в сторону своих единоверцев, в свою очередь спросил:

– По-вашему, будет прилично, если они в такую ночь разделят общество с человеком, отвергающим наш Путь?

Все теперь смотрели на Бардо, и Хануман тоже уставился на него, как кот на мышь – прямо в глаза.

– Да, так, пожалуй, не годится, – сказал Бардо.

– Тогда нам, вероятно, следует попросить Данло уйти.

Бардо помедлил, потеребил бороду и сказал:

– Ладно, скажи ему. – Он улыбнулся Данло слабо, как будто издали, с оттенком сожаления, и Данло не мог взять в толк, какие чары навел на него Хануман.

– Хорошо. – Хануман обратил к Данло глаза, лучащиеся светом и самим собой. – Я прошу тебя уйти.

– Как хочешь, – с поклоном ответил Данло.

– И не возвращайся больше. Не нужно, чтобы ты приходил сюда.

– Вам тоже следовало бы уйти. – Данло обвел взглядом Лаиса Мотегу Мохаммада, Томаса Рана и Рогану Чанг, делясь с ними самым большим своим страхом. – Вам всем. Путь Рингесса – повальная болезнь, которая вот-вот охватит всю вселенную. Она погубит вас. Уходите, пока еще не поздно.

Он сошел с алтаря, позванивая осколками стекла. Люди, как и прежде, расступились, давая ему дорогу. Они смотрели на него с чем-то похожим на благоговение, но к этому примешивались гнев и вина, как будто они чувствовали себя обязанными повернуться к нему спиной и не встречаться с ним взглядом. Некоторые из них с помощью ватных тампоном и тюбиков клея, за которыми послал Бардо, обрабатывали друг другу раны и вытирали кровь с одежд; другие смотрели на Ханумана, не зная, как им быть. Под самой аркой входного портала Данло оглянулся. Хануман стоял один на алтаре. Снег кружился вокруг него, преломляя огни свечей и обводя его золотым ореолом. Его твердое, непроницаемое лицо кричало: «Никогда, никогда больше не возвращайся сюда!» Данло смотрел не только через пространство нефа, но и сквозь время. Собор был заполнен тысячами людей, которые раскачивались, и пели, и кричали в экстазе. Горели свечи, но основной свет шел через витражи красивыми, изумрудно-голубыми полосами. Сам Данло стоял на алтаре рядом с Хануманом, омываемый этим прекрасным светом – в черной пилотской форме, высокий, могучий и преисполненный сострадания, но он был не собой, а кем-то другим, имеющим лишь самое малое сходство с тем человеком, которого знал как Данло Дикого. Это скраерское видение прошло так же быстро, как и возникло, и Данло сказал себе, что ноги его больше не будет в соборе. Он в последний раз поклонился Хануману, но тот его не видел. Алмазная контактерка у Ханумана на голове казалась издали блестящим черепом. Отныне и навеки он будет заключен в собственной черепной коробке; он словно яркая звезда, которая уже начала сокрушительный путь внутрь себя, в черную дыру сознания, из которой нет возврата.